гостил, помнится, те же души соблазнами опутал, желания, неестественные для праведников навязал — и назад, в царство Пекельное, души соблазнённые отправились.
— Ты мне зубы не заговаривай, не то без головы останешься! — Взрычала Усоньша, приводя железный аргумент, для любого спора заключительный. И правильно, ежели с тобой спорить не хотят, доводов твоих не слушают, а в качестве резюме голову с плеч снести обещают, то спорить охота пропадает и внимание к словам оппонента поневоле привлекается. — Забирай его, — продолжила Усоньша, — что хошь делай, но чтоб ко мне в царство Пекельное Лихо вовеки не заглядывал!
— Побойся Рода, Усоньша Виевна, — попытался урезонить разбушевавшуюся сношенницу Ярила. — Родная кровь не водица, сын он тебе, а значит дитя родное. Да как же сердце твоё материнское разлуку вынесет?
— Так что, ежели кровь родная, так её теперь пить можно, пока не кончится? — Возразила Усоньша. — Что, позволить, чтобы он всю её высосал — по — родственному, из любви сыновней?
На это Яриле ответить нечего. Промолчал он. Услад тоже промолчал. А что он сказать мог? Его замечание супруги по поводу попорченной кровушки за живое зацепило. Свежо ещё воспоминание о том, как Лихо в Ирие бед наделал.
Усоньша достала пудреницу — размером с короб хороший — и давай рыло сажей пудрить, наводить черноту на лице, побледневшем от пережитых волнений. Она всегда морду пудрила, когда в расстройство впадала, или в бешенство, или ещё какую эмоцию негативную переживала. Услад с Ярилой переглянулись, тоже вспомнили о том, что не мешало бы внешним видом заняться. Щёлкнул Ярила пальцами, да слова волшебные шепнул. Это он для того сделал, чтобы смола адова от лица и одежды отлипла. Но Лишенько прищурился на один глаз, улыбнулся гаденько — и всё. Дальше не то щелчок смазался, не то слова местами поменялись, а только вышло так, что как были Ярила с Удом в смоле, так в ней и остались. Зато Усоньшина чёрная пудра превратилась в самые стойкие белила. Взвыла великанша рогатая, узрев в зеркале блеск перламутровый на рыле, пудреницей в Услада запустила. Хорошо, отскочить успел, не то насмерть зашибла б! А рогатая великанша одной рукой за дубину схватилась, а другой ближайшего беса за ноги сцапала — и давай над головой раскручивать. Ну, небожители, понятно, пока те предметы на их головы божественные опустятся, ждать не стали. Запрыгнули братья на ладошку к бабище каменной, что — то той про «тиатру» шепнули — и выбросила она их быстренько из царства Пекельного в мир поднебесный.
Растянулись Ярила с Усладом на травке, на солнышко взглянули — и ну хохотать! Вот только смех невесёлый, сквозь слёзы пробивается. И непонятно, от чего слёзы брызжут: от солнца ли яркого, от облегчения ли, или от жалости к Лиху Одноглазому? А что, совсем — то его из души да сердца не выкинешь, родственник ведь. А если выкинуть из души да сердца получится, то ум — то вовек не забудет. Так — то оно, родная кровь — не водица.
Ну, пока Ярила и Услад слёзы утирали, да смехом дурным заходились, твердь земная снова разверзлась, и вылетел на свет отрок — Лишенько.
Усоньша Виевна, не успев зацепить палицей ни деверя, ни супруга своего законного, обрушила гнев на сына. Только хлопотное это дело, пытаться Лихо изничтожить. Лихо — оно само уйти должно. А потому Усоньшин гнев хоть и имел разрушительные последствия для всего царства Пекельного, для сынка её непутевого оказался совершенно безопасным. Гонялась она за Лишенькой, гонялась, бесов и другой нечисти палицей позашибала — не счесть, замок разрушила, даже Семаргла, пса крылатого зацепила, а Лиху хоть бы хны. Ни разу не задела.
Увидев, в какую разруху пришли её владения, осела Усоньша Виевна на гору черепов, голову лапищами обхватила, да и взвыла:
— Ой, лихо, лихо какое! Хуже уж быть не может!..
Зря она это сказала, при сыне — то. Лишенька глянул на неё злым глазом, гадкой стороной лица к мамаше повернулся и… наступил Семарглу на хвост!
У волшебной животины хвост — больное место. Давным — давно, за какие — то мелкие прегрешения, наказал Род крылатого пса, определив ему местом жительства ствол мирового дерева, дуба солнечного. А занятие назначил такое: почтовые перевозки между Ирием и царством адовым Пекельным осуществлять. Вот и мотался туда — сюда несчастный, гремел консервной банкой, привязанной к хвосту крепчайшей цепью. Род — то что ему сказал? Вот как прощение тебе будет, так цепь сама оборвётся, но уж сколько веков прошло, а банка консервная гремит, гоняет несчастного с неба под землю и обратно. Семаргл уж на сто раз проклял тот день, когда у Рода Великого кусок пирога с блюда стащил. Нечаянно получилось, удержаться не смог, до того вкусно пахло! Он уж и забыл, как раньше жил, чем занимался, только и осталось, что гремящая цепь с оригинальным «почтовым ящиком» и постоянный испуг. И сейчас, взвыв от боли, понёсся он к корням мирового дерева. Усоньшу, не заметившую, что цепь вместе с консервной банкой у неё меж рогами запуталась, сорвало с места. Протащил Семаргл рогатую великаншу под сводами адова царства и за собой в ствол дуба солнечного утянул. Долго гремел меж корней прощальный Усоньшин рык: «Лихо, паршивец эдакий, щас я тебя на одну руку положу а другой прихлопну!!!»
— От ить тиатра кака! Прямо таки воздушная тиатра.
— Это не «тиатра», — передразнил Сволоту Лишенька. — Это, тётенька, уже цирка получается, а мамаша моя в этой цирке гимнасткой под кумполом воздушную акробатику осуществляет. Да и смотрю я, вокруг — одни клоуны, — и Лихо пнул скулящего под ногами беса.
— Не, цирку я не люблю, — замотала головой каменная бабища. — Тут одна циркачка уже была. Така акробатка, на верёвочке кувыркалась, да песни горлом пела. Так я после её представления так навернулась, что теперь для себя выводы сделала: цирк — это не тиатра. Цирк — это когда всё рушится и всем плохо. Вот как сейчас у нас… — И, печально вздохнув, почесала трещины на спине.
А Лихо Одноглазое посмотрел вокруг — действительно, плохо, и заняться в аду больше нечем. Скучно ему стало. Всё разрушено, шутить тоже не над кем: мамаша в полёте, бабища каменная в прострации, бесы большей частью перебиты, а какие уцелели, так покалечены. Дедушку Вия под обломками замка не отыщешь. Улыбнулся паренёк гаденько на прощание — и свод царства подземного частично обрушился, засыпав Сволоту с ног до головы. А Лихо через пролом на землю выбрался, в
