больше салона «хорха».
— Тогда вам не понять. Вы не охотник, а добытчик-промысловик. В вас нет азарта. Здесь же на редкость увлекательная охота! На самого хитрого и опасного хищника — на человека.
Понятно, отчего землисто-желтое лицо Шелленберга, страдающего печенью, вдруг порозовело. Он накручивает себя перед охотой на самую опасную дичь Берлина — начальника Гестапо.
— Что срочного? — гундосит бригадефюрер вместо приветствия. — Опять нужна помощь?
Шелленберг красноречиво молчит, и Мюллер выгоняет из кабинета двух офицеров, я же остаюсь, к явному его неодобрению.
— Наш сотрудник взял русского связника. Гауптштурмфюрер, доложите коллеге обстоятельства дела.
Первый укол. Шеф невзначай уравнял меня, ординарного клерка, с гестаповским генералом, объединив нас в расплывчатую категорию «коллег». Пока их диалог не перерос в дуэль, торопливо кладу на стол расписки.
— Подпись Лемана, советского агента по кличке Брайтенбах.
В трех словах рассказываю историю провала связника и почтительно умолкаю.
— Кто еще знает?
— Мы трое, — заверяет Шелленберг. — Мы только из камеры.
— Вы, молодое дарование, воздержитесь от откровений с дядюшкой.
— Да, герр бригадефюрер. Но, должен заметить, он всегда в курсе главных операций. Я не один, кто стучит.
Мюллер оттягивает пальцем ворот форменной рубашки, будто галстук вероломно решил его задушить, и разражено крутит головой. Потом вскакивает, чтобы нервозно пробежаться к окну, декорированному, как и все кабинеты правительственных служб, плотными черными шторами. Ночью нельзя без светомаскировки.
Мы терпеливо ждем окончания его телодвижений. Гестаповец лихорадочно ищет выход. Я робко встреваю.
— Разрешите? Сначала отработаем Лемана. Вдруг это русская провокация?
Мюллер явно хотел бросить резкость, но сдерживается, злобно сверля взглядом. Конечно, первое ведро навоза на голову достается вестнику, принесшему дурную новость.
— Естественно. Но мы должны знать, как действовать, если ваша дикая версия подтвердится.
И тут вступает Шелленберг. Наверно, именно это он имел в виду, когда говорил о сбросе козыря.
— Официальный ход давать нельзя. Главное, чтобы Гиммлер не узнал.
Мюллер, не предложивший нам присесть, приближается к моему шефу вплотную. Руки за спиной, сапоги широко расставлены, морда с выпяченной челюстью — ни дать ни взять полицай Веймарской республики перед разгоном демонстрации. Шелленберг нехорошо скалится. В этот миг они чрезвычайно похожи — два поджарых, коротко стриженных хищника, стареющий и молодой, низкий и высокий.
— Позже ты не сможешь меня шантажировать, Вальтер. Гиммлер не простит, что ты скрыл от него русского шпиона в РСХА.
— Не собираюсь. В следующий раз, когда приготовите козни против моего управления, вспоминайте этот мартовский день.
Мюллер вторично дергает многострадальный воротник. Рука с короткими волосатыми пальцами тянется к телефонной трубке.
— Я отправлю Лемана к вам. Возьмите диктофон. Если признает… не хочу его видеть.
Шелленберг кивает. Без слов ясно, что завершение операции ляжет на мои плечи, чтоб не расширять круг осведомленных.
Около семи вечера Леман идет к нам на Принц-Альбрехтштрассе, я встречаю его у входа и усаживаю в «хорх».
— Что за спешка, гауптштурмфюрер? Почему просто не отдали дело в Гестапо?
Он, равный мне по званию, держит себя как большая шишка. Не удивительно, Леман руководит самым важным подразделением в контрразведке, многие годы на хорошем счету. Насколько я успел узнать, претендует на кресло главы всей контрразведки Гестапо, если его нынешний хозяин, Хуппенкотен, отправится на повышение. Да с такого агента любое шпионское ведомство обязано пылинки сдувать!
— Вы сами должны это увидеть.
Я выруливаю в сторону Мюллерштрассе. Нам предстоит недлинная дорога к лесочку на пути Хеннигсдорф. Леман с кислой миной поглядывает на темные витрины магазинов. Сыро, с неба сыплется мокрая пакость, оседая на ветровом стекле. Британцы вряд ли прилетят, но зажигать городские огни никто и не подумает.
Он еще ни о чем не подозревает, только сердится на лишнее отвлечение от повседневных дел. Мясистая нижняя губа брезгливо оттянута. От Лемана остро пахнет — одеколоном, подмышками и чуть-чуть коньяком.
Я проезжаю африканский квартал со странными названиями улиц — память об утраченном колониальном прошлом. Сзади начеку Маер. Наш пассажир вновь проявляет нетерпение:
— Что я должен увидеть?
Небрежно кидаю ему на колени расписки.
— Русский ехал на встречу с агентом Брайтенбахом.
— Вот дерьмо…
По моему сигналу Маер наваливается сзади, вытаскивает у Лемана пистолет.
— Не буду унижать вас обыском. Просто возьмите наручники из перчаточного ящика, наденьте, и поговорим.
Он подчиняется, еще не в силах осознать до конца, что произошло.
— Кого же они прислали?
— Полное ничтожество. Засветился в Париже, вас назвал, как только у него нашли эти расписки.
— А что вы хотели? Русские до войны истребили весь цвет своей разведки.
Не отпирается, идет на контакт. Наверно, тешит себя надеждой — коль его потрошит СД, а не Гестапо, есть вероятность, что сохранят жизнь ради сложной шпионской комбинации… Я лишаю его надежд.
— Вы же понимаете, Мюллер не желает придавать гласности, что под его крышей свили гнездо русские.
— Русские? — взвивается Леман. — Я в сто раз больший немец, чем вы, барон!
— Тогда почему продались им за тридцать сребреников? — мне это не особо интересно, но чем громче он возмущается, тем отчетливей запись на диктофоне.
— Я не продался! Я ненавижу вас и нацизм, я ненавижу, что вы сделали с Германией… — он сбавляет обороты. — А что до денег — они давали, я брал.
— Странная ненависть, Леман, вы не находите? На вашем столе красуется портрет фюрера в серебряной рамке и с дарственной надписью «лучшему сотруднику Гестапо». Скажете — для поддержания легенды? Что-то слишком успешно вы ее укрепляли. Не удивлюсь, если ваши заслуги перед Рейхом превышают ущерб.
Он хмыкает. Теперь вислая губа выражает презрение конкретно ко мне.
— Что вы знаете…
Леман перечисляет, какую информацию слил НКВД до войны. Начинаю понимать, отчего Слуцкий требовал технических сведений. Гестаповец ведал безопасностью в промышленности, и Центр получал от него донесения, которым не было цены. Но Леман тогда держал связь с военными, в НКВД не желали отставать, и меня теребили: давай чертежи с технологическими картами.
— Я хотя бы пытался! Жалею только, что не доживу до дня, когда англичане с русскими развесят вас на фонарных столбах.
— Да. Не доживете.
Он умолкает, услышав окончательный приговор. Совсем другим тоном спрашивает о семье.
— Не волнуйтесь. Завтра в газетах появится сообщение о вашем злодейском убийстве врагами Рейха. Жена получит пенсию.
Я не увожу его глубоко в лес: надо, чтобы тело быстро нашли. Через сосны видно шоссе и редкие машины на нем. Леман оставил фуражку в салоне. Замер массивной глыбой, подставляя лицо весенней сырости. Не верю глазам — улыбается.
Снимаю браслеты. Маер передергивает затвор его вальтера и вытаскивает магазин.
— Оставляю вам пистолет с одним патроном.
— Не надо. Я — католик…
Вот когда об этом вспомнил! Не хочет отягощать душу самоубийством.
— …да и версия о «злодейском
