— Поскольку другие миры не поддаются экспериментальной проверке.
Оскар откидывается на спинку кресла так, словно произнес на сегодня последнее слово. Но тут Себастьян, подавшись вперед, воинственно поднимает микрофон.
— Так уж устроена теоретическая физика, — говорит он. — Теории Эйнштейна тоже отчасти возникли на бумаге и лишь впоследствии получили экспериментальное подтверждение.
— Выражаясь словами Эйнштейна, — спокойно отвечает Оскар, — беспредельны только две вещи — космос и человеческая глупость. В отношении космоса я не вполне в этом уверен.
— То, что я здесь изложил, — говорит Себастьян, — можно найти у многих признанных физиков: Стивена Хокинга, Дэвида Дейча, Дитера Це.
— В таком случае Хокинг, Дейч и Це тоже ничего не понимают в физике, — говорит Оскар.
Под протестующий шум зрителей камера крупным планом показывает смеющееся лицо Оскара. С него исчезло высокомерное выражение, сейчас он похож на озорного мальчишку, радующегося удачной проделке. Камера перемещается к Себастьяну. Тот качает головой и поднимает руку в знак того, что просит слова. Шильф так близко придвигается к экрану, что почти касается носом монитора. Не поддавайся на провокацию! Не защищай мнений, в которые сам не веришь! Скажи им, что время и пространство не существуют. Что множественная вселенная и вселенная, существующая в единственном числе, — это одно и то же, если даже материя не более чем идея ее наблюдателя!
Ведущий просит тишины.
— Здесь, кажется, речь не столько о междисциплинарных вопросах физики и философии, — говорит Себастьян, — сколько о границах между физикой и полемикой.
Громкий смех показывает, что зал снова на его стороне.
— При всей любви к острому словцу…
— Кстати, — перебивает Оскар, приложив палец к щеке таким жестом, словно ему только что пришла в голову новая мысль. — По твоей теории получается, что не только Создатель, но и вообще никто не обязан делать выбор и принимать решение.
— Напротив, — возражает Себастьян. — Одно из преимуществ теории множественных миров как раз и состоит в том, что она объясняет свободную волю человека. В линейном времени…
— А сейчас начнется эзотерика! — со смехом восклицает Оскар.
Камера с опозданием выхватывает его лицо и успевает показать только, как он машет рукой в ответ на замечание ведущего. Шильф, пристально, до боли в глазах следящий за тем, что происходит на экране, замечает, как подрагивает у Оскара левая ступня.
— В линейном времени, — говорит Себастьян, — наши судьбы детерминированы от самого раннего начала до отдаленнейшего будущего. В таком случае выбор того или иного решения зависит от биохимических процессов, протекающих в мозге и подчиненных причинно-следственным законам.
Выдержав нарочитую паузу, он продолжает:
— А теперь представим себе, что все мыслимые каузальные процессы протекают параллельно друг другу, потому что происходят в параллельных мирах. Развитие каждого отдельного универсума может быть предопределенным. Но мы обладаем свободой воли, поскольку можем при каждом решении выбирать один из множества миров.
— Дамы и господа! — ликует ведущий. — Вот оно — физическое обоснование свободы воли!
Его очки сверкают бликами, отражая свет прожекторов. На его лице написано такое счастье, словно он видит перед собой сияющую от удовольствия мину главного редактора программы.
— Причем так происходит несмотря на то, что в классическом понимании естественные науки и детерминизм…
— В таком случае я хотел бы знать, — перебивает Оскар, — почему мы простым волевым решением не сделали выбор в пользу такого мира, в котором никогда не было Второй мировой войны? Ведь как было бы славно!
Себастьяну бросилась краска в лицо. Подавшись вперед, он вскочил с кресла.
— Потому что мы подчиняемся принципу самосогласованности, — говорит он. — И тебе это прекрасно известно! Иначе мы, согласно второму закону термодинамики, распались бы вследствие все возрастающего хаоса.
— Что мы и делаем, — говорит Оскар. — А глядя на тебя, можно подумать, что порой распад происходит чрезвычайно ускоренным темпом.
Он вызывающе смотрит Себастьяну в глаза и стучит себе пальцем по лбу.
— Прошу прощения, — вмешивается ведущий. — Нельзя же здесь вот так…
Поднявшийся в зале гомон заглушает его реплику. Нетерпеливым жестом Оскар требует прекратить шум. Повернувшись к камере своим идеальным профилем, он, не обращая внимания на ведущего, занимает такую позицию, чтобы обратиться исключительно к одному Себастьяну. Левая нога у него задергалась еще сильнее. Внезапно все его спокойствие обернулось дурным маскарадом. Весь его вид показывает, что под маской невозмутимости он весь кипит от ярости.
— Если каждое решение сопровождается своей противоположностью, то в нем отсутствует выбор, — говорит он. — Знаешь, что такое твое обоснование свободной воли? Это лицензия на свинское поведение!
— Позвольте, — лепечет ведущий.
— Это… — пытается что-то сказать Себастьян.
— Одна вселенная, — говорит Оскар. — От которой никуда не сбежишь. Ее тебе надлежит исследовать. В ней тебе надлежит жить. И брать на себя ответственность за выбираемые тобой решения.
— Это не научная аргументация! — восклицает Себастьян, уже на грани срыва. — Это моральный догматизм!
— Как-никак он лучше, чем легитимированная физикой аморальность!
— Ни слова больше! — орет Себастьян.
— В своих двойных мирах, — с лихорадочной настойчивостью продолжает Оскар, — ты живешь двойной жизнью. И ведешь себя так, словно, сделав что-то, ты в то же время этого как бы не делал.
Безжалостный крупный план показывает, как запрыгал кадык у Себастьяна, которому никак не удается проглотить застрявший в горле комок. Возмущение среди публики снова усилилось. Один зритель потрясает воздетым кулаком, хотя неясно, кем или чем он возмущен.
— Я выражу это словами Оруэлла, — говорит Оскар, вставая со своего места.
Микрофон он оставил лежать на стеклянном столике и, вытянув палец в сторону Себастьяна, произнес что-то, потонувшее в общем гаме. Ведущий беспомощно шевелит губами. Оскар еще раз произносит что-то невнятное, затем картинка останавливается.
Комиссару стало жарко. Схватив мышку, он остановил просмотр и хотел прокрутить еще раз последние кадры.
— Э нет! Так не пойдет! — говорит библиотекарша.
Шильф вздрагивает, словно ему приставили нож к горлу. На стол перед ним падает чья-то тень.
— У нас тут нельзя скачивать фильмы. Наша техника предназначена для исследовательской работы.
«Это государство все выстроено из запретов, как карточный домик из карт, — думает комиссар. — Может, зря я тогда не подался на службу к другой стороне».
