хихикнула:
– Было, было! Много раз да не по разу. Мы ж в одной постели спим. – Она опять потянулась. – Мне и щас охота!
– А как же вы… без венца-то?
– А венец, девонька, – делу конец! Без венца-то, думаю, куда как слаще! А вы с Ванькой чё, даже не целовались?
Настя в ответ лишь вздохнула.
– Ну и дураки! – заключила Еленка. – Мимо радости ходите, нравится вам страдать.
– Да Ваня-то не страдает.
– Ещё как страдает! Боится Ксюше изменить – это да, однако по тебе сохнет. Да и то: парню двадцать лет, мужик уже, как же без ентого самого жить – ума не приложить.
– А Ксюша – это кто?
– Да Цзинька это, Цзинька. Её покрестили – стала Ксенией.
– А-а… Так что ж делать-то? Ну, ежели сохнет?
– А ты сама… Зазови к себе, поцелуй. Ну и дале…
– Скажешь тоже! Ты, чё ли, сама Павла окрутила?
– Н-ну… не совсем, – замялась Еленка. – Давай скажу, как было. И щас, как вспомню – аж в животе щёкотно.
Она рассказала подруге про купанье на зейских песках.
– Ты думаешь, первой у него была? – спросила Настя.
– Вряд ли, – усмехнулась Еленка. – Однако вёл он себя, будто в первый раз. Даже рассердиться хотела, а потом догадалась, что я его напугала.
– Ты?! – изумилась Настя.
– Ну да!
– Чем?!
– Да, верно, как себя повела. Он ничего такого, видать, не ждал.
– А чё ты почувствовала… – Настя подбирала слова, чтоб нечаянно не обидеть подругу, – …в самый первый момент?
– Дак я его пропустила, самый первый. Такая круговерть началась! А мне хотелось, чтоб не кончалось… – Еленка снова хихикнула. – Ладно, засиделись мы – пойду. А ты, ежели Ванька заглянет, бери быка за рога. Про венец не думай: ежели всё по-настоящему, то и венец будет.
Еленка ушла. Настя послушала, что делается в доме. В комнате напротив, где обретался Чаншунь, было тихо: приёмыш, видимо, спал; он вообще рано ложился и спал подолгу, словно старался забыться. На первом этаже бабушка Таня звякала посудой – что-то стряпала на ночь глядя, наверно, свои любимые коршуны. Запах черёмухи долетал доверху.
Глухо стукнула входная дверь, обитая войлоком от зимней стужи. А у Насти ёкнуло сердце: неужто Ваня? Точно, он!
– Баушка Таня, – раздался сильный, с хрипотцой, появившейся после ранения, голос, – Настя не спит?
– Дык я, Ванюша, не ведаю. Подымись, сам погляди. У меня скоро коршуны поспеют, спускайтеся, почаёвничаем.
Скрипнули ступеньки лестницы. Настя вдруг заметалась, мигом скинула юбку и кофту, нырнула под лоскутное одеяло, притворилась спящей.
Дверь тихо отворилась и так же тихо закрылась. Неужто ушёл?! Увидел, что спит, и ушёл! Ей захотелось заплакать. Она распахнула глаза и увидела близко-близко его лицо: он наклонился, чтобы разглядеть её в темноте зимней ночи.
– Ванечка! – прошептала она.
Он на мгновение прижался губами к её щеке, она обхватила обеими руками его чубатую голову и начала целовать – щёки, нос, бороду, наконец, нашла его губы и словно впилась в них своими, сухими и горячими.
Он еле оторвался:
– Подожди!
Разделся быстро, откинул одеяло, и его обдало жаркой волной нежности, накопленной многомесячным ожиданием любви. Сердце его вдруг сбилось с ритма, боль на мгновение уколола его, он успел подумать: это – рана дала знать о себе, но его грудь тесно сомкнулась с грудью Насти, и всё остальное перестало существовать.
Он не мог знать, что в этот миг в родильном отделении Центральной больницы бывшего Сунгари, а теперь Харбина, акушер принял из лона китаянки белоголового ребёнка.
14 февраля 1901 года Ван Цзинь родила сына Сяопина.
40
Николай Александрович начинал рабочий день с просмотра телеграмм и сообщений с театра военных действий в Китае. Секретарь складывал их стопкой вверх по степени значимости.
Сегодня сверху лежала телеграмма генерал-губернатора Приамурья Гродекова о полном освобождении от повстанцев и китайских войск правого берега Амура и включении освобождённых территорий в состав России. «Амур становится внутренней рекой Российской империи», – гордо звучал заключительный пассаж телеграммы.
Император не склонен был поддаваться гневу по поводу необдуманных действий своих подданных. Прежде чем прийти к какому-то важному решению, он думал сам, собирал комиссию из членов правительства, наконец, советовался с Александрой Фёдоровной или с матушкой Марией Фёдоровной.
На этот раз он приказал срочно собрать министров – военного, иностранных дел и финансов, но до назначенного часа решил показать телеграмму супруге. Полагал, что её трезвый ум и склонность, по примеру великой предшественницы Екатерины, к возвеличиванию России подскажут правильный ход обсуждения.
– Ники, – сказала Александра Фёдоровна, – если уж присоединять, то всю Маньчжурию, а не какие-то там берега какого-то Амура. Подумаешь, он станет внутренней рекой! Мало ли у нас внутренних рек! А Маньчжурия – одна!
– Всю Маньчжурию присоединять опасно, – возразил Николай Александрович. – Можем столкнуться почти со всей Европой, с Японией в придачу.
– А когда это огромная Россия боялась крохотной Японии? Да и самой Европы?
– Ну, не знаю, не знаю…
А вот генерал Куропаткин знал:
– Я, ваше величество, с самого начала говорил: присоединить и создать Желтороссию! Всю Маньчжурию! Нечего мелочиться!
«И этот туда же, – тоскливо подумал император. – Лишь бы присоединить! Гродекову, наверное, покоя не даёт слава Муравьёва-Амурского, но тот присоединял пустые земли. Ничьи! А Маньчжурия – родовое гнездо Цинов, так они её и отдадут, разевайте шире рот!»
– В принципе было бы неплохо, – сказал Витте, – но Маньчжурия разорена, а у нас нет денег на её восстановление и тем более развитие. Груз неподъёмный! Дай бог справиться с КВЖД. Там, по самым скромным подсчётам, потери на семьдесят с лишним миллионов золотых рублей.
– Присоединив Маньчжурию, – добавил Ламсдорф, после смерти Муравьёва исполнявший обязанности министра иностранных дел, – мы на многие годы получим злопамятного и коварного врага. Китай нам не может простить Приамурье и Приморье, которые ему не принадлежали, а уж про Маньчжурию и говорить нечего. Надо действовать тоньше и деликатней.
«Итак, – думал Николай Александрович, – Аликс и Куропаткин – за присоединение, Витте и Ламсдорф – против, но, кроме Аликс, никто не сказал о правом береге. Она не хочет мелочиться. Я тоже не хочу. Ламсдорф прав: врага нажить легче лёгкого, а нам бок о бок с Китаем быть вечно. Лицом к лицу. Такая у нас миссия и такая судьба!»
На следующий день в Хабаровск ушла телеграмма, извещавшая генерал-губернатора, что государь «соизволил решить не присоединять какой-либо части Китая к русским владениям».
Генерал Грибский, в надежде, что до конца операции многое может измениться, заложил на месте сгоревшего Сахаляна Ильинский пост, а на месте Айгуна – пост Марии
