человек, а у нас старый состав, нары по бокам двухъярусные, по старинке всё, с парашами в полу, но мы забили дырки.
— Как это? В дороге и без уборной?
— Убегают! Дырку просверлят и через парашу в полу убегают! Только свист стоит. Не догонишь! Забили дырки, поставили ручные параши. А в вагон набиваем по восемьдесят с лишним человек. А как иначе? Нам же план надо выполнить!
И вдруг Фома резко протрезвел. Слегка прояснились покрасневшие глаза, сомкнулся открытый рот, подсохла запёкшаяся пена на губах.
— Лексеич, а ты чего интересуешься, зачем тебе это?
Фома преобразился. Вместо пьяного и легкомысленного охранника перед Горбуновым сидел строгий представитель органов. Конвойный Хомченко относился к своей службе с полной ответственностью. Ему нравилось и довольствие на службе, и страну всю исколесил, и начальство строго не спрашивает. Иногда его мучила совесть, но лишь по той причине, что мало вёз гостинцев родне. Фома вывез из Сибири весь хомченковский выводок в Ленинград, заселил в бывшей барской квартире и теперь кормил всех от мала до велика. Приходилось много и трудно работать, чтобы всех прокормить.
— Ох, Фома, не спрашивай! Беда у меня, да такая, что и вздохнуть не могу, и выдохнуть трудно. Не сплю второй месяц.
— А чё такое? — встревожился Фома и, привстав, положил руки на плечи Горбунову.
— Да жена у меня пропала. Ищу её, ищу, как иголку в стоге сена. Страна большая, человеку легко затеряться.
— А ты, Лексеич, думаешь, чё она у нас, среди ссыльных? — Ошеломлённый догадкой Фома плюхнулся на сиденье и задумался.
Оба долго молчали, Григорий Алексеевич думал об утраченной надежде, а Хомченко пьяным мозгом переваривал услышанное.
— Ох, ты ж, твою бого душу мать, как бывает!
Фома долго ругался, ёрзал на сиденье, не забывая, впрочем, счищать шкуру с солёного чебака.
— Плохо, что пофамильный учёт не ведут, плохо. Видишь ли, дело в чем: приказано очистить большие города и юг от всех, у кого нет документов. А нет документов — значит, нет фамилии. Лишенцы они. Бесфамильные. Потом на пересылке составляют списки со слов. А разве можно им доверять? Со слов составлены. Правды там ни на грош. Тяжело тебе, Лексеич, это как искать иголку в реке, а не в стоге сена.
— В Ачинск съездил, думал, найду, надеялся, нет, сказали, бесполезно, — посетовал Горбунов.
— Надежда всегда есть, — возразил Фома, — достань-ка ещё бутылку, вон там, в куженьке. Ага, вот эту, да. Давай, выпьем за надежду!
— А-а, чего там, какая надежда? — махнул рукой Горбунов и отвернулся. За окном мелькали деревни, посёлки, городки. В каждом доме, за каждым окном кто-то жил. Григорий Алексеевич попытался представить всех этих людей, но сбился на первой деревне. От ощущения бессмысленности жизни и выпитого самогона Горбунова затошнило.
— Есть надежда! Как же без надежды? У меня в Томске живёт товарищ, верный, преданный, настоящий советский человек! Миша Логунов. Большим человеком стал Миша! Он тебе поможет. Я ему щас напишу, что ты от меня.
Фома вытащил химический карандаш, долго слюнявил его, затем нацарапал на листке бумаги несколько слов. Григорий Алексеевич с недоверием смотрел, как буквы расползаются по бумаге в разные стороны.
— Держи! — Фома протянул листочек Горбунову.
— А кто такой этот Миша?
— Миша служит у товарища Долгих. Он тебя сведёт с ним. А товарищ Долгих — самый главный по расселению этих… переселенцев. Уж он-то знает, где найти списки лишенцев. При погрузке на баржи всех ссыльных переписывают. От руки, как попало, но переписывают. А Миша всё сделает, он мне никогда не отказывал, мы с ним, как братья.
Григорий Алексеевич не выдержал, сжал голову руками и заплакал. Слёзы струились по всегда спокойному, волевому лицу, падая крупными градинами. Фома, округлив нетрезвые глаза, с ужасом наблюдал, как на белых брюках собеседника образуется мутноватая лужица. Не жалеет Григорий Алексеевич имущество. Совсем не жалеет.
— Ну, хватит, Лексеич, давай, дёрнем!
Григорий Алексеевич схватил стопку и с жадностью выпил. В голове зашумело, слёзы высохли. Вновь засияла разноцветными лучами надежда, как радуга после дождя. Волосы у жены так переливались на солнце. Как радуга.
— Фома, ты мне тоже теперь, как брат родной! Помоги ещё раз, у меня же билет до Ленинграда, а отпуск кончается.
— А ты в Томске подойди к военному коменданту, скажи, что от меня, он тебе сделает военную бронь. И билеты выпишет. Как не помочь брату, Лексеич? Братья должны помогать друг другу!
Они крепко обнялись.
* * *
Небольшой юркий катерок дымился, как папироса, из рубки шёл дым кольцами, словно внутри затаился гигантский курильщик. В округе пахло свежим борщом. Фрол сглотнул слюну и ощутил, как железные тиски, сжавшиеся вокруг грудной клетки, слегка ослабли, но до конца не отпустили, дышать было по-прежнему трудно. Он взмахнул головой, отгоняя грустные мысли и проорал, сложив ладони в рупор.
— Эй, на палубе! Есть кто живой?
— Есть-есть, товарищ Панин! Вас только и ждём. — На палубу выскочил чумазый машинист. — Проходите, каюта готова!
Панин поднялся по шаткому трапу и пожал маслянистую от мазута руку машиниста.
— Как звать-то?
— Николаем кличут, можно Колей звать.
— Когда отчаливаем, Николай?
— Дык, только вас и ждали, — ощерился машинист, — а у нас тут ещё пассажир объявился. Со мной в каюте поедет. Его товарищ Кузнецов привёл, сказал, что товарищ Долгих приказал доставить к месту назначения.
— А почему с тобой в каюте? — удивился Панин, невольно стирая с руки мазут, но он размазывался по всей кисти.
— Дык нету больше кают, ваша да наша, — ещё шире ощерился машинист, — у нас, да у вас, да у матросов общий кубрик. Они там вповалку спят.
— Что за пассажир? — Панин медленно наливался гневом: никто не предупредил, никакой инструкции от начальства не получено, даже до сведения не довели. А ведь утром он был в управлении.
