он плечами, — сухофрукты. Во, это груша.
Груши в сушеном виде оказались очень вкусными.
Сурки
— Стой, кто идёт?!
— Я тебе щас так всеку!
Говорят, мол, сурки жирные, но вкусные. Ещё говорят, а говорил мне Шамиль, а Шамиль, как всякий вайнах с севера киргиз-кайсацких степей есть практически энциклопедия, так вот — говорят, типа, вредно жрать сурчину, бо заразу поймаешь.
Как бы ни было, сурков мы не жрали. Мы сами стали как сурки, вернее, как тот самый Билл, мать его, Мюррей из фильма про день сурка. Точно вам говорю, так и было. Во всяком случае на Первомайке уж точно, в Аксае… да и в Аксае, если подумать, смахивало на то же самое.
Через день на ремень, ничего необычного, привычно стало скоро, недели черед две. Через месяц сходить в караул казалось чем-то незыблемым, настоящим и немножко приятным. Стокгольмский синдром, чего уж, рефлекс, ровно у собаки Павлова, сам не заметишь, как втянешься и не сможешь представлять себя любимого без смен в три часа через три, где три отдыха на деле от силы два, а порой и того меньше.
Самая обычная врытая палатка на сорок рыл. Две печки, закрытый второй вход, кровать для начкара и нары, буквой «п» с пятачком между ними. За палаткой навалены кривые, сучковатые, свилеватые и просто каменно-твёрдые полубрёвна, пни, сучья и прочие останки относительно нормального топлива. Нормальное разбирали на ТГ, на заставы везли что потолще, потяжелее и позаёбистее. Нормально, чё.
— Смена идёт, — зевал Ким, — задрочился я чёто, слышь, Художник?
А кто не задрочился? День за днём, одно и то же, как бы не старался изменить хотя бы что-то. А как изменить, если ты срочник и на дворе год тысяча девятьсот девяносто восьмой от Рождества Христова, вокруг осенний Дагестан, по утрам слушаешь муэдзина, а прямо напротив углового поста всегда на глазах ветер мотыляет чеченский флаг? То-то, что никак, главное не свихнуться и спокойно служить, служить, там, глядишь. Время быстрее пойдёт, сменят, пожрать и чаю, лучше всего чаю горячего, с сахаром, котелка два и…
— Опять заснул, — Ким скалил редкие зубы, — ща я тебе что-то сломаю.
Ничего Ким мне так и не сломал, хотя разговоров-то было. И, да, «слон» был совершенно прав — я снова заснул.
Сняться с поста, добраться до палатки, проверка стволов, патронов с магазинами, собраться и марш-марш в расположение, в ту же самую палатку, только ротную. Дойти до КХО, поставить «весло», повесить подсумки на пирамиде, патроны-то никто не сдаёт всегда в магазинах, раз в неделю чистка. А теперь…
— Ким, дрова заканчиваются.
— Эй, один, сюда подошёл.
— Художник, сходи к Славе в третью роту, звал.
— Э, тела, почему в столовую не идёте?
— Вы чё, духи, подставить нас решили?! Строиться с котелками!
На улице сумерки, обратно пойдём с несколькими лампочками между палаток, дело не в светомаскировке, а в рациональности, на кой ляд солдатам много света?!
— Строем идём!
— Ты ещё песню их заставь спеть, Серик!
— Хули ты меня дрочишь, сейчас споём!
— Э-э-э, спокойно идём, взвод, кто запоёт — качаться будет вечером.
Нас потихоньку становилось больше, хотя на роту мы никак не тянули. Развесёлых сержантов оставалось также четверо, Ким торчал посерёдке, а у нас царили разброд с шатанием, потому мы пёрли стадом, не стаей.
— Килька?
— Хуилька, сынок, радуйся, что она есть.
— И сечка?
— Хуечка, блядь.
— Радуюсь, товарищ старшина.
День Сурка царил повсюду, запашисто отдавая каким-то прогорклым маслом с помидорами и чуть припущенной килькой. Нормально, жрать можно, особенно с караула, особенно когда впереди ещё дрова или что-то там новое.
— О, художник, здорово. Мне тут надо…
Шеврон с конем в блокнот. Патрон с колючкой как эскиз наколки. Цветы красной ручкой какой-то мадам, судя по всему из конченых дур, раз в конце двадцатого века ей требовалось письмо с нарисованными розами.
Бля, каждый день одно и то же.
Знаете же уже, да?
— Манасыпов!
— Я, трщ капитан.
— Завтра утром в штаб, надо стенгазету рисовать.
— Может, боевой листок?!
— Хуйлисток, товарищ военный, сказано газету, значит — газету. Ясно?
— Ясно.
— Пацаны, проверка будет, бегать будем, блядь.
Всё верно, день Сурка наступает и так, с приездом комполка или комдива. Показуха, оры, крики, грязь в траншеях, все на позиции и если не уложились, то скачем снова.
— Пожрали? Пошли назад, дрова надо делать.
Сержантам не хочется в караулы, сержанты гасятся, оставляя пару человек дневальными. Если бы смены были нормальными, в три дневальных и одного обычного сержанта, пацаны накололи-нарубили бы днём, высушили и приготовили к смене с караула. А пока наш призыв только едет и едет, а сержантами с Шахт с Персияновкой даже не пахнет, сержанты только два-семь и один-семь, да и тех почти нет.
Матрац сырой даже через простынь, а та холодная. Бушлат идёт довеском к одеялу, зимнюю белку нам пока не выдали, а уже пора. Ложимся в брюках, порой не снимая и кителей. Не хватает не просто дров, у нас нет ни табуреток, ни стульев, их сожгли первым и хорошо, осталось хотя бы по тумбочке на четыре койко-места.
А глаза закрываются сами, едва добираешься до подушки, а ещё надо бы встать пораньше, подшиву сменить, сапог помыть-почистить и ещё бы поесть нормально утром и…
— Спасибо, дяденька, не мясо, а чистая филея…
«Судьба дворцового гренадера» за авторством Глинки попала в мои нежные пионерские ручонки году в 89-ом, может, 90-ом. Дилогия о крепостном Иванове, ставшем астраханским кирасиром, конногвардейцем, дворцовым гренадером и кавалером орденов, въелась в память ровно строчки о Гайдаре, шагающем впереди. А кусок второй книги, где в казарме ветераны наполеоновских войн рассматривают кровати, как нечто небывалое после нар — помнится до сих пор. Мне думать не думалось о знакомстве с ними, честное слово.
А, да, про мясо с филеей — это главный герой подкармливал живописца.
Как музейный работник и писатель правильно вытянул мысль о монотонности службы, о оскотинивании, о превращении человека в автомат? Да кто знает, но наш день Сурка убедил меня в правоте давно умершего историка Глинки, да уж.
— Подъём, воины!
Отец приехал…
— Художник, к командиру на КПП, к тебе отец приехал!
Небо над Первомайкой серело знакомо и как родное, обещая на дневной остаток караула всякие ништяки: морось, сырой ветер-зимовей, лезущий под бушлат и влажно чмокающие ходы сообщения, явно желающие оставить подошвы сапог на сувениры.
Над селом мотало каркающее вороньё, и мы ждали муэдзина, такого же
