желание вырваться из плена прямого угла, окунуться в потоки воздуха и света, уже сейчас обозначенное в геодезических куполах Бакминстера Фуллера, плавучих городах Поля Меймона, многоярусных — Ионы Фридмана, в бионике, в идеях мобильной архитектуры, будет осуществляться не при помощи обычного или преднапряжённого бетона, стекла или кирпича, а путём выращивания саморазвивающихся по определённой программе конструкций из органических и кристаллических материалов со способностью нарушенных звеньев к регенерации и саморегулированием климатической устойчивости. Земля будет свободнодышать. Рождённые, чтобы жить под открытым небом и дышать ароматом лесов, мы будем строить селения, не нарушающие Божественный пейзаж. Вмешательство Интеллекта будет почти незаметным. Уровень устойчивости ноосферы будет определяться степенью близости её компонентов к естественным материалам и процессам, и там, где сольются искусственные замкнутые круговороты природных экологических систем, не нарушая при этом Божественного миропорядка, будет вершина технологических достижений. Ибо нет и не может быть ничего прекраснее, чем живые цветы на лугу, чистая вода в роднике, не замутнённые промышленными дымами краски восхода. Тугие узлы линейного мышления при расширении сознания развяжутся сами собой. Многое из того, что нашему ограниченному Уму кажется сейчас важным и значительным, на что мы реагируем болезненно и страстно, чего тайно или явно жаждем, — слава, власть, престиж, богатство- растворятся, как некие фантомы воображения, изыски выхолощенного Интеллекта. Окажется, что большая часть из того, чем ныне заполнена наша жизнь, не имеет реального смысла и внутреннего оправдания. Бесцельные поступки, ничего не значащие и никого не интересующие фразы — мусор, под которым безнадёжно погребены живые слова и искренние чувства. Окажется, что у нас извращённое представление о бедности и богатстве. В далёком будущем ребятишки, попав в музей древности, демонстрирующий жильё двадцатого века, будут сочувственно восклицать: «Бедные! Как много у них было вещей!» Критерии ценности, значимости, необходимости вещей, поступков, явлений будут совсем иными. Всё, что в нас сегодня задавлено ложным тщеславием и бесплодной борьбой, распрямится, расцветёт. Ясновидение, телепатия, свободное общение с Космосом, умение летать, как птицы, и плавать, как дельфины, не будут в диковинку. Сухой остаток жизни, который мы в конце своих дней кладём на весы Истины и Любви, будет значительно больше, чем сейчас.
… … …
В этом году долгая, невероятно долгая для здешних мест осень, без унылых затяжных дождей и резких температурных перепадов, словно мне в подарок, хоть я и не знаю, за что. Природа каждый день грозится прервать это чудо. Солнце, безжизненное, тусклое, садится в серые непроницаемые тучи, будто прощается с нами надолго, но наутро это кажется не более, чем весёлыми кознями. Ослепительно чистое, оно выплывает из-за просветлённого горизонта, вновь обещая тёплый день с ласковым ветром, напоминающим о весне. И мне, точь-в-точь как глупой вербе у реки, по ошибке распустившей свои сиреневые почки, тоже хочется расцвести…
Правда, сейчас я уже редко хожу на прогулки — большую часть времени провожу в своей любимой мансарде.
Я почти никогда не сижу за письменным столом. Забравшись вот как сейчас с ногами в глубину пожертвованного отцом старого «вольтеровского» кресла, я умудряюсь в таком положении читать, писать, вязать, размышлять и уж, конечно, если меня настигнет сон, дремать. Однажды перед рассветом, когда окна уже становятся серыми, мне лень было перебираться на кровать, я закрыла глаза и оказалась там — не знаю, в каком веке, и не то в городе, не то в деревне, не то в разросшемся моём саду. Легко поднимаясь на высоту, с которой всё видно, как на ладони, я с радостным удивлением разглядывала разворачивающуюся передо мной картину. Туман висел над землёй, но уже почти оторвался от её поверхности, находясь в том состоянии прозрачной невесомости, которое близко к исчезновению. Ещё не отделившись от земли и уже устремившись в светлое небо, он будто соединял в одно целое и огромные, размером с секвойю, деревья с тяжёлыми плодами, и разделённые песчаными дорожками густые высокие травы, и многочисленные — от малых, сливающихся с живой вязью зелени, до величественных, взметнувшихся над сравнительно открытыми пространствами, — сооружения, которые словно парили над землёй, удерживаясь от свободного полёта лишь редкими стройными опорами. Голубели сонные озёра, дремали фонтаны, чётко вырисовывались квадраты и овалы площадей. Стояла тишина, только чуть звенел, пробуждаясь, птичий гомон. Но вот туман рассеялся, небо поднялось и стало нежно-розовым, первый луч выкарабкался из-за горизонта, пронёсся над землёй в своём стремительном золотом полёте. Едва слышимые звуки чистой мелодии наполняли воздух, словно позванивала листва или тихонько напевала, просыпаясь, сама земля. Постепенно в эту мелодию вливались лошадиное ржание, птичий щебет, людской говор, лай собак. И совсем как в деревне или на Севере, эти разнообразные звуки, не нарушали тишину, не тревожили её, прохладную, цельную, нерушимую, как синее небо…
Сон… Или фантазия, проникшая в сон. Ничего конкретного — ни лица, ни детали, ни звука, всё — как в дымке… И всё-таки я там побывала.
Трудно, трудно поверить в то, что это будет, но хочу сказать тебе одну вещь. Я читала записки своего отца о начале войны и самых страшных её днях. Паника, неразбериха, неожиданные метаморфозы с людьми: одни, казалось бы, идейные и преданные, спасали свои шкуры, как могли, другие проявляли неожиданный героизм. Эвакуация, переезды на бричках, в товарных вагонах, голод…. Малгородок был потом — как начало земного рая. А отступление до Волги! Какая боль, какое страдание всего народа! Мой отец не воевал по причине очень слабого зрения, но получал письма от брата, впоследствии погибшего под Сталинградом, изучал фронтовые сводки, очерчивал на карте районы боевых действий. На этой карте, вложенной в дневник, — следы слёз. Следы слёз и на страницах дневника, где он пишет о вмерзающих в окопы солдатах, о предательствах, нехватке оружия…. Вот отчаяние, вот мгла. Но было очень много людей, которые никогданесомневались в победе. Таким людям в записках отца посвящено немало страниц, а ведь это не художественный вымысел, а отражение фактов.
Наверное, в нашем народе, а, скорее всего не только в нашем народе, а в человечестве вообще есть некое шестое чувство или может быть, инстинкт — неискоренимая вера в наступление ЗолотогоВека и неукротимое стремление к нему. В многотысячелетней войне человечества с самим собой эта вера прорастает, как травинка сквозь асфальт. Но если смотреть правде в глаза, то в своём тяжком, греховном отступлении от Пути мы ещё не докатились до «волжских рубежей».
Я знаю, всё ещё будет, но самое трудное впереди.
И всё же радость переполняет меня. Радостно всё. Топить печку, благоустраивать мансарду, вязать, шить распашонки, дремать, свернувшись
