Вера Синельникова
Поймём ли мы когда-нибудь друг друга?
Моему сыну Иваниву Алексею Фёдоровичу
Глава первая
(Переписка Даны и Михаила 1963–1964 гг)
21.07.1963 г
Дана Смыслова
Малгородок
Здравствуй!
В общем, так. Я решила написать всё начистоту. А там — будь, что будет. Если то, чем полно моё сердце — мираж, пусть он исчезнет. А если правда …. О! Если это правда!
Твоя немногословность всегда действовала на меня, как магнит. Но понять, почему ты молчишь сейчас, я не в силах. И не только это. Ещё в тот день, когда ты провожал меня в аэропорт, я спросила себя: а может, ничего не было, и нет? Ведь ты почти не смотрел на меня. Ты был сосредоточен на страшно важном деле — выпускал дым в окно автобуса. Потом вдруг вспомнил о какой-то старой фотоплёнке, и всё порывался найти её, усердно выворачивая карманы. На вопрос, писать ли тебе, ответил: как хочешь. И, в конце концов, пожал мне руку!
Я ревела всю дорогу. А потом стала думать: нет, тут что-то не так, нелепость нашего расставания, наверное, мучает его самого, он обязательно напишет, и всё прояснится. Пять дней — такой я установила срок ожидания. Потом накинула ещё пять на нелётную погоду. И ещё пять — на твою замедленную реакцию. Но напрасно я терзала крышку нашего фанерного почтового ящика …
Если бы что-то случилось с тобой, я бы почувствовала сразу. А то ведь знаю: сидишь, как обычно, целыми днями на кафедре, отвлекаясь от своих железяк лишь затем, чтобы проглотить пару холодных сарделек.
Но скажи: неужели ты не вспоминаешь обо мне? Неужели у тебя не болит душа? Отзовись же! Я жду.
Я сама не верю, что отправлю это письмо. У меня такое чувство, какое бывало в детстве, когда я, поспорив с мальчишками, ходила в полночь купаться на пруд за городским кладбищем. Я знала, что водяной не схватит меня за ногу и не утащит в подводное царство, но дыхание перехватывало от ощущения жуткой тайны. Так и теперь. В глубине души я не сомневаюсь, что ты ждёшь моего письма и будешь ему рад. Но мысль «а вдруг» заставляет замирать сердце. А вдруг ты не ответишь, вдруг ничего не поймёшь? Не поверишь?
Но неужели моё сердце обманывает меня?
_ _ _
30. 07. 1963г
Михаил Глыба
Славгород
Ты не ошиблась, Данусь! Твоё письмо обрадовало меня. Но и озадачило порядком. Не скрою, два дня я скакал телёнком. Но теперь, когда ко мне вернулась способность хоть немного соображать, меня неотступно преследуют вопросы и сомнения. И это не потому, что я не понимаю тебя или тебе не верю. Просто, может быть, ты и сама не представляешь себе всей сложности или даже недосягаемости того, что ты надумала, к чему прикоснулась.
Сегодня я прошёл все семь наших любимых маршрутов, искурил, бог знает, сколько папирос, думал о своей жизни, о нас с тобой и, разумеется, ни к чему мудрому не пришёл. Пытался я рассуждать более или менее здраво. Что из этого вышло, судить тебе. По крайней мере, не сомневайся в искренности моих признаний.
Встреча и дружба с тобой были для меня полнейшей неожиданностью. В сущности, я уже ничего не ждал и не искал. Сказать, что я чуждаюсь людей, было бы слишком сильно и, пожалуй, несправедливо, но всё же я предпочитаю одиночество. Я приучил себя к мысли, что не следует ждать от жизни подарков, кроме, разве, мелких житейских радостей. Я не отрицаю жизнь. Нет. Просто не могу уже пить её с прежней жаждой, всякий раз предчувствуя тяжкое похмелье.
Радость, которую дала мне ты, была выше всех моих ожиданий и надежд. Ничего чище и светлее судьба мне не дарила. Но если у меня и возникал когда-нибудь соблазн удержать эту радость, я убивал его в зародыше. Почему? Всякий ответ, Данусь, будет приблизительным. Счастье, радость эфемерны по своей природе. Можно ли продлить цветение черёмухи? Но дело не только в этом. Тебя, пожалуй, удивит моё признание, но я не только не роптал, а даже считал своей удачей то, что в твоей жизни есть Реня. Существует странная закономерность, которую я не могу объяснить — могу только обозначить. В каждом общении заложено зерно разлада и не прорастает оно лишь при очень коротком или протяжённом во времени, но поверхностном знакомстве. Мы ищем в человеке не то, что в нём есть, а то, что нам нужно. Мы обманываем себя, позволяем разыгрываться своему воображению, льстим себя необоснованными надеждами, а потом, найдя совсем не то, на что рассчитывали, кричим «караул!». Так что, если не хочешь терять человека, не стоит подходить к нему слишком близко. Я даже благодарил судьбу, что между нами стоит Реня, о соперничестве, с которым нечего было и помышлять — поэт, красавец, именной стипендиат! Случалось, правда, кулаки мои чесались, когда я видел вас вместе, но всякий раз меня удерживал мой собственный эгоизм. Я рассчитывал, что ты скоро уедешь, и мне удастся сохранить монолитным, без единой трещинки, огромный кусок радости. Простившись с тобой в аэропорту, я поздравил себя с выдержкой. А потом с головой ушёл в работу — это здорово спасает от тоски.
Сейчас, видя, с какой отчаянной решимостью ты идёшь мне навстречу, я не знаю, радоваться мне или плакать. Не могу не задаваться вопросами, чем же был и что есть для тебя Реня, что найдёшь ты во мне, и что ждёт нас обоих?
Тебя привлекает моё немногословие. Я не стал бы это качество причислять к бесспорным достоинствам. Нетрудно в век лицемерия, беспримерного и всеобъемлющего, когда лозунги опошлены, идеи скомпрометированы, искренность высмеяна, научиться не придавать значения словам. Если бы я не был столь неуклюжим и в такой же степени немузыкален, (это касается способности к воспроизведению — с восприятием у меня всё в порядке), я бы выражался посредством балетных «па» или виртуозных пассажей — в танце и в музыке, по крайней мере, почти невозможно солгать, сфальшивить. Втайне я надеюсь, что придёт время, когда люди научатся понимать друг друга без слов.
По отношению ко мне, Данусь, ты слишком доверяешь своему воображению. Я не чудовище, но наверняка не то, что ты обо
