Батька Сергий тут с нами. А смерть клюнет – так ангельского чина отцы тотчас сподобят да душу в рай отпустят на покаяние. Где ещё такая радость ждёт тебя? Самому до неё век не дойдёшь, в монахи женатым не пускают… Вон мужичок, гляди, не чаял, что вдруг с преподобными на небеси трапезовать позовут. Отважен был, не раз вылезал. Ан тут смертушка прихватила – как удобно! Гляди-гляди!
Повернулся, посмотрел Тарас в ту сторону, куда кивал пушкарь. Неподалёку, под стеной, иерей-монах с двумя подручными иноками облекал во все белое тяжко раненного «стрелою» – попало-таки в него, пока другое ядро нёс, не увернулся. Белое одеяние-то уже наполовину алым стало – оторвало мужику ногу гораздо выше колена. Кровь ещё хлестала. У самих монахов руки были черны от неё. Третий инок громко вычитывал канон при разлучении души от тела, заглушаемый ревом пушек и свистом ядер…
Тарас скинул шапку, перекрестился.
– Эй, Федька! – раздался позади него крик пушкаря, обращённый на верх стены. – Взбутетень их хоть раз! Мочи уже нет вой поганый слухать! Скушно!
– Не велено! – донёсся сверху ответ. – Приступа ждать! Сам шваркни, коли зелья прикопал, у нас две понюшки всего! Вдарь! Глядишь, нишкнут…
– Да мне тут разве видать их? – добавил зла в голос пушкарь. – Хоть бы шапки высунули. Эх, надсада Божия!
Шкрябнуло что-то. Тарас вновь повернулся к наряду подножного боя. Пушкарь осторожно потянул на себя заглушку бойницы, поглядел так и сяк.
– Ни черта их не видать.
Вдавил заглушку на место, глянул на Тараса:
– Ну… сам твою стрелу отнесу им… Хоть плюну на паскуд сверху. А ты, знай, сиди тут, как велено!
Ночью снарядили Тараса, как такое же прилетевшее от ляхов ядро, – в обратный по ним бой. Гвоздей ему прибавили – чужие пушки обессилить. Кинжал вернули. Веревку ту длинную тоже сберегли – и помогли в удобном, тихом месте вниз спуститься – так, что, если бы кто внизу Тараса перехватил, выходило бы, что он сам из боевой разведки, из обители, живым к своему куреню возвертался…
Пред тем прощание вышло у Тараса с Еленой. Только уж совсем коротким, мимолетным показалось оно Тарасу. Только глазками посверкала его любовь:
– Беги в своё дело, Тарасушка, – прямо рачительной хозяйкой, а не девушкой трепетной, прощалась Елена, лишь голосок её при имени Тараса на миг надломился. – Помогут тебе Господь Иисус Христос, Пресвятая Богородица и батюшка Сергий, не дадут пропасть! Только не умирай, пока я жива! А коли сгину, не дамся ляхам, тогда сам про себя решишь. Ты отчаянный!
Так и охнул Тарас:
– Что ж, ненаглядная моя панна, ты всё про смерть-то?
– Какая я тебе «панна»? – вдруг снова поддала Елена строгого, да милого, такого знакомого и полюбившегося Тарасу голоску. – Ну-ка, забудь про «панн»! – И вновь из крепкого ветра в тихое дуновение перетёк голос Елены: – Всю ночь за тебя буду молиться, стрел у поганых не хватит мою молитву разбить. Беги, знай, с Богом!
Махом перекрестила, прижалась на миг, огнём от сердца к сердцу одарив, – и тотчас порхнула прочь во тьму. В тот миг и уразумел Тарас, не успев обнять Елену, что упархивает от него так стремглав она лишь из страха привязаться, прикипеть раньше истинного счастья, тщась разумно ослабить горе утраты, если оно сразу приступит, перестав кружить праздно.
Вернулся Тарас вниз к своему куреню, и тотчас на душе отлегло – приняли, как давно его дожидались, не приметив его причуды и не услышав его ясака «Сергиев», обращенного к обители.
– Живой – лыко в строку. Ну, удалось? Загвоздил? – только и спросили, уже собираясь к приступу.
«Еще не все…», – подумал Тарас, а товарищам сумел даже не соврать, всё хитрее от жизни становясь:
– А что, слыхать было, как палят?
А не палила ни одна днём со стены. Похвалили Тараса: знатно, видать, загвоздил.
Освободясь от вопросов, Тарас занялся своим делом. А как тут было загвоздить, коли ляшские и тушинские пушкари перед приступом на своём наряде уже сидели, как мухи на немытых ложках… Так и таскал полночи на себе Тарас железную тяжесть, боясь только громыхнуть ею – хоть продавай те гвозди!
Думал-думал Тарас, что же сделать ему такое, как оказать свою помощь осаждённым, как ослабить приступ, – и пришло вдруг ему в голову страшное… Он перекрестился и прошептал:
– Вразуми, Господи!
Меж тем в подножном сумраке, в коем все огни были строго запрещены, великая свежая сила уже ворочалась и подбиралась к стенам. Так море перед бурей начинает как бы ещё сонно ворочаться и трепетать, неторопливо вытягивая и собирая наверх, в силу грядущих волн, тяжесть своих грозных глубин, чтобы потом без устали наносить удары берегам. Хоругви тучились, паром обдавало от них, воздухи в стане становились горячее и тяжелее. Оружие не бряцало, но растекался от него кругом неугомонный шелест. Сапега не раз объезжал стены, слышимый только в строгих, негромких окликах.
Затевался вкупе со свежими силами общий единовременный приступ со всех удобных сторон. Но было придумано так, чтобы осаждённые того не уразумели, а кинулись все сначала на одну сторону, самую шумную, – будто весь приступ двинулся на той стороне после первого выстрела-сигнала «в бой». Потом последовали бы и другие выстрелы-сигналы – и тогда уж вся вавилонская сила языков должна была стянуться к стенам и на них котлом.
Вскоре после полуночи вдруг было замечено движение и на стенах обители. Появились огоньки-звёздочки лампад – и сверху на гогов и магогов потекло пение тропарей. По стенам двинулся крестный ход. Козаки задирали голову и невольно крестились, скидывая шапки. Да и не только православные крестились в оторопи, но невольно и католики. Пение наполнило ночь. Женские голоса вослед мужским становились всё сильнее и даже стали перекрывать монашеский хор. Сколько же их там, вопрошали сами себя уже готовые к приступу воины: вкруг всей стены лампады, неужто все стены крестный ход обоймёт, ангелы, что ли, к ним спустились на подмогу?! И дыхание внизу становилось порывистым, а у иных и колени слабнуть начинали.
Однако ж крестный ход миновал, затихло. И внизу подобрались. Тишина скопилась тугая, сравнимая с пыжом, затолкнутым в пушку.
Козаков, однако, обидел Сапега. Велел прямо перед ними, в первую очередь, поставить наёмную немецкую роту с регулярной огневой мощью. Вроде бы подмога получалась козакам – залпами прижать сидельцев наверху да и расступиться, пропуская козацкий вихрь. Однако ж запорожцы подозревали притеснение – а вдруг немцы первыми полезут! – роптали вместе с атаманами. Решили немцам на пятки наступать, а потом силой раздвинуть их и первыми стены взять,
