злой вражеской воле, или на дрова пошли. Холопы, защищавшие обитель, теперь выскакивали из множества нарытых ими землянок – единственных мест, где горячее ядро могло собрать свой смертный урожай. Однако ж и ядра летели кое-как: знать, пушкари панов Зборовского и Лянцкоронского только-только закатили верховую артиллерию на шанцы и теперь пристреливались, иные ядра перекидывая через всю обитель. Да и сами холопы не то чтобы не боялись ударов, а как будто и не спешили никуда. Однако, если приглядеться, понятно становилось, что от голода все вялые. Движение на стенах тоже было подобно вялому копошению черных мух или же муравьёв на куче в холодный день. Как вдруг устремлялись такие защитники в свои молниеносные, успешные вылазки, уму было непостижимо!
Рыхло вышел из каменного братского корпуса, вслед за высыпавшей и спешившей на стены монастырской братией, прямо весь собою князь в богатой сряде и даже с перначом в деснице – сей сытый и даже немного пьяный. То и, правда, был князь Григорий Долгорукий, смутьян «Вологду пропивший», однако ж воевать при случае умевший и к врагу за лучшей долей не перебегавший. Он посмотрел на небо, посмотрел, что ему делать, переложил пернач в шуюю, правой перекрестился и вернулся в корпус, уразумев по артиллерийской погоде, что приступа с кондачка не будет (а то бывало, когда подошедшие маршем вороги шли тотчас же в наскок во хмелю) и своих детей боярских стоит пока поберечь.
Стал решать Тарас, что делать и ему. Ядра, ложившиеся в изрытую и растоптанную грязь, проносились по ней огненными бесами – злобно, зычно фырчали и откидывали себе вослед долгие хвосты дыма и пара. Многие мужики уже трудились тем, что подхватывали с земли остывавшие ядра и, пошатываясь, несли их на стены – возвращать хозяевам. Своих припасов-то в обители, превратившейся в неприступную крепость разве что волей Божьей да молитвами преподобных, оставалось с гулькин нос.
Прикинул Тарас, что в таком простом деле и он может пригодиться, хотя бы к стене ядра поднося… Увидел в грязи дымившуюся тыковку – и ринулся к ней. Да только нагибаться стал, как звонкий голосок ему в уши ударил:
– Ожгись, ожгись, дядя!
Тарас поднял голову и оцепенел. К нему присоседилась девчушка лет двенадцати.
– Ты ж ее сначала вот так, дядя! Горяча покуда!
И девчушка стала кидать на ядро холодную грязь.
– Да кто ж ты такая?!
– Варварка я, – отвечала девчушка, не поворачивая головы.
– Батька-то где? – невольно пугался за нее Тарас.
Тут она оторвалась от дела и подняла на Тараса личико. Щеки её были уж давно иссечены вылетавшими из-под ядер камешками. Иные царапины зажили. Не первый день катала она ядра.
– А тятю ляхи порубили, – с гордым покоем в сердце ответила, вся распрямившись, Варварка. – Да и он троим успел головы свернуть. Мужички видели… А мамка, – упредила она думу Тараса, – вон в Троице при батюшке Сергии молится. Не страшно тут.
– Отошла бы ты от греха хоть под стену. Мамка ж не наплачется, коли тебя стрелой сорвет!
«Стрелами» в ту пору называли пушечные ядра.
– Как сорвет? Батюшка Сергий-то не даст, – уже вослед Тарасу удивилась девчушка.
Тарас уже подхватил с земли ядро и спешил к стене с ещё горячей смертоносной тяжестью. Простое предчувствие дохнуло ему в спину и остановило. В обнимку с ядром повернулся Тарас глянуть ещё раз на девчушку. И правда! Варварка уже кидала грязь на новое ядро, остужая его и сбивая в сторону пар. Обжигалась, тут же студила ладошки и пальчики грязью… натужилась и покатила ядро, глазом не поводя на смерть, свирепо свиставшую возле нее и над её головкой, закутанной в серый шерстяной платочек.
Небывало глубоким вздохом так и распёрло грудь Тарасу! И красота вернулась к нему. Поднял он глаза выше – в небо, и небо оказалось над ним чудесным. Сквозь тонкое белёное полотно, кое никаким земным огнем, дымом и копотью не замарать, проглядывала вечно молодая, утренняя голубизна.
Опустил глаза – и увидал другую красоту: натужно катит Варварка по грязи тяжелое ядро, обжигающее ей ручки! И ничто – никакая опасность и никакой голод – не смогут напугать и остановить ее. Варварка так и будет катить ядро к пушкам, направленным на чужие орды, будет катить ныне и присно, а, если станет нужно, то и во веки веков! До самого Страшного суда! И адовым вратам не одолеть её!
Что-то ударило Тарасу в плечо. Не ядро – наполовину снежок, а наполовину комок грязи.
Очнулся Тарас.
– Чего рот разинул в небо? – вопросил его пушкарь подножного боя, снежок и кинувший. – Стрелу ловишь? – И тут же разговорился с досады: – До темноты и простоишь! Огневые их – серуны те! Такие и в очко попасть негоразды, все края только обосрут – не подойти, мать их так!
Тарас к нему и двинулся с ядром.
– Так не мне гостинец, – ткнул пушкарь пальцем в ядро. – Его наверх нужно. У меня дробный бой.
– Загнать бы её от греха подальше, – кивнул Тарас в сторону Варварки.
– Её?! – изумился пушкарь. – Ее уж нипочем не загонишь. Матери указывали, а та позволяет: «Богу – моя дочь!» Ну как, давно мы тут ожесточились все… А ты самый тот гонец от святейшего, что ль? Так тебе наверх нельзя – тебя тут велено от греха гнать.
Устыдился Тарас своей всесветной здешней славе. Чудно выходило: будто всех тут на него, тогда ещё бесчувственного, поглядеть водили и каждому указывали, чтобы Тараса, как на ноги сам встанет, на стены не пускать. А тут и более удивился Тарас – теперь развесистым жалобам пушкаря.
– Оно, конечно, благодарствуем святейшему, так что ж он не прописал в воззвании своем жалованьем нас тут не обижать. Сидишь, давно ногти глодаешь, а ведь, когда Троицу нас послали держать, двойное жалованье обещали – и государево, и монастырское… А и государево в кулаке держат… а что стоит хоть один бочонок сребра распочать? Мы ж вон от какой силищи отбиваемся – хоть жёнкам бы да дитям оставить, коли самому не возвернуться. Может, слетаешь к святейшему? Скажешь ему, что снизу-то нам наобещали ляхи – искушают непотребно… Давно искушают.
Змейка снова проснулась в сердце Тараса:
– Что ж сам не перебежишь к ляхам, коли у них сытнее?
Обидеться бы пушкарю, а он руку поднял, шапку на лоб двинул, затылок почесал, вздохнул и огляделся – так крестьянин, отпустив соху, осматривается на родном поле.
– Сытнее – оно верно, – вздохнул пушкарь. – Так ведь и непотребно, говорю ж. Серебра получишь, да сгинешь ни за грош. Куда перебегать?
