отдал.
Говоря это, Домка зарумянилась, победно поглядев на мать. Зубовская имела то утешение убедиться, что науки её здоровые в лес не пошли. Обняла её в молчании.
– Слава Господу Богу! – сказала она. – Дальше уже пойдёт, потому что первая минута самая горькая; если бы верх взял, уже трудно потом восстановить.
После минутного тихого разговора Домка снова призналась, что уже вовсе не боиться и что с ним справится. Мать тогда припомнила Озоровича и завещание.
– Будет на это время, – отозвалась молодая пани, – он хоть слабый, но потянет. С ним резко нельзя, а постепенно это сделается.
Домка казалась такой уверенной в себе, что Зубовская больше её о том не спрашивала. Со своей стороны хозяйка хвалилась кладовой, запасами, достатком, который после маленьких в Мызе хозяйских вещей показался ей очень значительным. Она не знала вовсе, как действительно обстояли розвадовские дела, потому что об их плачевном состоянии не имела ещё времени узнать.
Когда после послеобеденного сна Шнехота проснулся и ему дали знать о прибытии матери жены, он поспешил сразу на её приветствие. Ничем было для Зубовской личное свидание с дочкой, пробным камнем было для неё рассмотрение, в каких отношениях они были. Пришло к ней то утешение, что убедилась, что Домка над мужем взяла верх и крутила стариком, как хотела, а он был для неё послушен самым особенным образом. Болезнь ли его так изменила, или любовь, или ловкое с ним обхождение, или всё вместе – догадаться не могла.
Хотя вечер был уже поздний, мороз острый, не задержали Зубовской, чтобы переночевала. По несколько раз старый Шнехота возвращался к тому, как это опасно полагаться на людей, особенно в маленьком хозяйстве. Едва Зубовская встала со стула, даже без мысли отъезда, начали с ней сразу прощаться. Стало быть, должна была уехать с кровоточащим сердцем, удивлённая и нехорошо понимая, что там делалось с этой Домкой, которой теперь узнать не могла. Действительно, молодая пани имела спокойный ум, орехи грызла, ходя, напевала, смеялась, а о старом грибе говорила так, словно его уже имела в кармане. Все эти предсвадебные десперации исчезли; смерившаяся со своей судьбой молодая пани призналась только матери в одной вещи:
– Чтобы старик выздоровел, повезу его в Варшаву, тут на деревне нечего делать – людей нет!
Х
Когда у кропильницы в костёле падал пан Ян Шнехота, незнакомец, стоящий у столба, бросился с другими помогать ему, был одним из тех, что вынесли бессознательного, но прежде чем привели цирюльника, незаметно выскользнул и исчез.
Этого вечера сидел у себя в Побереже пан Андрей со сложенными руками, ожидая известия, которое ему должны были привезти из местечка, и вздохнул, когда наконец получил записку от пробоща, что пану Яну лучше, и что ему, по крайней мере, теперь, никакая опасность, казалось, не угрожает.
С беспокойством он потом постоянно узнавал, что делалось в Розвадове. Близкое соседство двух фольварков, связи, какие там имела Ханка Гайдуковна, которая неустанно таскалась между Розвадовом и Побережем и к пану Андрею приходила с рапортами, облегчали это информирование и очень подробное донесение о том, что делалось у Яна. Таким образом, беспокойство, которое поначалу показывал Андрей, исчезло, вернулась прежняя его регулярная, грустная и достаточно обособленная жизнь. Дом действительно имел открытый, приём в нём был очень сытый и панский, но серьёзный характер хозяина делал его не слишком привлекательным. Чернь, что больше всего любила таскаться, там мало находила удовольствия, Андрей был неразговорчивым, избыточной весёлости не любил, у него всегда нужно было держаться на вожжах. Когда кто перебрал меру, он хмурился и молчал.
Главным развлечением были кони и рыцарское дело. Вскоре после покупки Розвадова люди, одетые по-татарски, пригнали целый табун в Побереж. Конюшни и сараи нужно было для стада очистить и расширить. Сам пан очень им занимался. Часто полдня проводил около своих любимцев. Кроме того, к весне живо взялись за реставрацию дома, а когда начал таять снег, блеснуло солнце, приведённые мастеры уже около пустоши крутились.
В соседстве не было другой речи, только об этом, а так как пан Андрей сыпал деньгами и не жалел ни на что, сделали ему репутацию большого богача. Пятка на него разозлился за это.
– Вот какова справедливость на свете, – выкрикивал он, – я, что бы должен иметь, потому что умею наслаждаться жизнью, что имею жену и детей, голый, а такой трутень, один-одинёшенек как палец, молчун, что только своих кобыл любит, во всём богат. Где-то в Турции приобрёл, что ли?
Сикора и Завадский поддакивали ему.
– Ох! Ох! Заработать честным способом нелегко! Мы это лучше знаем! Должно быть, холостяк украл запретный плод…
Похорыло доказывал, что у него зло из глаз смотрело, потому что никогда не рассмеялся.
– А уж верьте мне, – прибавил он, – человек, что никогда не смеётся, ломаного гроша не стоит.
– Ну и то всё-таки известно, – заключил Пятка, – что своего родного брата, поссорившись в детстве, чуть не задушил. Если бы отец не прибежал, было бы поздно. Правда, что и Яся не так велик был бы ущерб. Дал ему отец pro memoria на дорогу ремнём и пустил в свет, но зло никогда на погибает. Ян бы напрасно сошёл, а тот бы ещё наследство прихватил. Чёрт его знает. Может, его в магометянина переделали, и за это ему эти богатства достались, что от своего Бога отрёкся. Всё может быть.
– Всё-таки в костёле бывает! – заметил Похорыло.
– А что ему там! Готов такой человек и в мечеть, и в синагоги!
Пятка был особенно к нему непримиримый.
Из соседства тот и этот заезжали иногда в Побереж, хотя бы для того, чтобы иметь потом о чём говорить. Озорович, хоть небольшие тянул выгоды из Побережа, вкрался туда, а что если что-нибудь перепадёт. Доносил и он, что делалось в Розвадове.
Уже вовсю начиналась весна, в пустой половине дома крышу набивали заново и стропила должны были также во многих местах заменить, когда Озорович однажды с полудня притащился в Побереж.
Пана Андрея не было в усадьбе, осматривал стадо, поэтому всегда любопытный законник имел время поговорить со столярами и каменщиками, прежде чем пришёл хозяин, увидел новые трубы, привезённые откуда-то из Краковского, приготовленные плитки для печей, мебель, около которой работали мастера, привезённые из Колбушовой, и повторял потихоньку:
– По-пански! По-пански!
Ему это понравилось.
– Жениться что ли ему, думает. Зачем ему такой дом?
Эта мысль о женитьбе, сватовстве и возможных подарках, если бы он мог посредничать, оказалась ему слишком счастливой. Начал даже ходить по голове, не найдёт ли по-быстрому панны, но затем как раз подошёл пан Андрей.
– Как вы поживаете?
– Здоров, к вашим услугам.
– Что слышно?
– По-старому. Одну только везу новость: пан Ян от нас убегает…
– А куда?
– Жена его sup specie его болезни
