бы на его лице признаки гнева и нетерпения, которые только боялся выпалить.
Домка к нему не приближалась. Он оглядывался к ней напрасно, она сидела у окна хмурая и скучающая…
Только к вечеру Шнехота, который, казалось, делает чрезвычайные усилия, чтобы обрести власть над собой и силу, начал давать знаки, что ему легче. Самым первым было то, что велел ей сесть рядом с ним; мать напрасно подмигивала. Домка отказала ему в этой милости.
– Э! Этих нежностей снова не нужно, – отозвалась она, – пусть будет здоров… разве это приятная вещь около больного сидеть?
Шнехота опустил только глаза… Мать старалась это исправить.
– Домка это делает из заботы о вашем здоровье, потому что вам действительно нужен покой…
Муж не отозвался. На ночь оставил ему цырюльника, а две женщины, напротив, уехали. Так началась супружеская жизнь наследника Розвадова.
Назавтра внимательная ко всему пани Зубовская тайно с письмом послала к Озоровичу, потому что ей казалось, что около Шнехоты очень нехорошо. Составляла планы, как ходить около него и около интереса дочки. Всё это, однако, разбивалось о чрезвычайную, неожиданную, неслыханную вещь. На утро второго дня, цирюльнику дав по шее, Шнехота оделся и встал. Качался на ногах, был как пьяный ещё, но ходил и силой воли болезнь превозмог.
Когда о том дали знать Зубовской, она полетела к нему, желая его силой уложить в кровать, но старик ей даже не отвечал.
Железный человек начал хозяйство с того, что, выслушав рапорты своих доносчиков, поваров, двух слуг и одного возницы, которые потратили запасы, приготовленные на свадебный пир, и схватили несколько бутылок, велел дать по двадцать батогов.
Ключница на фольварке, услышав о том, обрадовалась.
– Славьте Бога, тогда уж пан выздоровеет! – сказала она. – А лучше для нас всех, чтобы он тут правил, чем эта молодая пава, что тут так раскладывается, что ни на кого не глядит, слова не скажет.
Вторым актом пана Шнехоты было то, что после обеда, сев при Зубовской, сказал ей холодно:
– Я весьма вам благодарен за ваши труды, но как бы это вам не навредило и как бы не страдали на том хозяйстве в Мызе… Мы тут с Домкой уж справимся, загляни домой, благодетельница. Если не смотреть за людьми, это известно… украдут.
Замолчала Зубовская, мгновение колеблясь, выпалить ли упрёки в неблагодарности и такой отправке, или смириться и затаиться, чтобы со стариком не разрывать. Второе средство, видно, должна была почитать за лучшее, потому что ничего сначала не отвечала.
– Я уже и так сегодня собиралась в Мызы заглянуть, – отвечала она, подумав, – но… видишь, дорогой зять, надо сначала взглянуть на Домку, чтобы ей поначалу тут тоскливо и чуждо не было.
Шнехота покивал только головой; женщины пошли друг с дружкой пошептаться в уголке, и молодая пани, которая сперва хотела убежать, после раздумья ничего уже не имела против того, чтобы мать уехала.
Зубовская, услышав это и приписывая себе тут главную роль, обиженная на дочку, шибко обернулась, велела запрягать коней и, даже не прощаясь, разгневанная выехала, клянясь, что не вернётся, пока её дочка о том не попросит.
– Посмотрим, – восклицала она в гневе, уезжая, – посмотрим, как эта глупая гусыня справится. Хорошо. Увидим! Пусть попробует! Но если в Мызы убежит, то ей двери запрут перед носом. Вот так, так!
Гневная кассирова поехала домой, легла в кровать, лежала на ней с завязанной головой день и ночь, ожидая дочку или посланца, но никакой оттуда вести не было. Не упоминали о ней вовсе. От людей она знала только, что Шнехота чувствовал себя лучше. Одна неделя проходила, начиналась другая. Зубовская уже начинала беспокоиться о том, что там делается. Равно материнская любовь, потому что по-своему любила дочку, как желание распоряжаться, толкали её в Розвадов. После раздумья, однако, написала дочке, проведывая о ней и муже, и получила ответ, что хозяину было лучше, а она сама была здорова. Не приглашали её вовсе.
Тем временем Озорович, который, получив письмо от пани зубовской, и зная, что она дома, появился однажды как раз в предобеденное время, когда на обед не было ничего, кроме яичницы и горохового супа. Нужны были силы убить курицу, чтобы ему, как говорила, рот заткнуть.
Озорович всегда прибывал голодный и жаждущий. Когда поставили бутылку с водкой, уже было нечего о ней потом спрашивать. Пил, чтобы подкрепиться, чтобы охолодиться, чтобы разогреться, на одну ногу, на другую, для троицы, для парного числа, для настроения, за здоровье, из-за проблем, но пил, пока только было что пить. О делах с ним говорить натощак было невозможно, его ум только прояснялся, когда рюмку видел.
Зубовская, теперь в совершенно другом положении, не могла деятельно заниматься завещанием, только намекнула законнику, что должен бы, «потому что мы все смертны», склонить Шнехоту, чтобы всё-таки имением распорядился. Обратила притом внимание, что кто уже раз имел апоплексию…
– Моя благодетельница, – сказал Озорович, – это всё правда, но с этим Шнехотой нелегко справиться. Его и апоплексия не возьмёт, и законник не уговорит, и жена не околпачит, и мать жены не обдурит. Его нужно знать, это твёрдый кусок, чтобы разгрызть.
После нескольких дней одинокого размышления Озорович, несмотря на то, что от него сильно несло водкой, для Зубовской почти милым стал гостей. Разговорились, разыграли после обеда несколько партий мариаша, но ничего не решили. Юрист имел то в принципе, что петь задаром, драть горло, пока не видел для себя некоторой пользы, ни за что не брался. Бутылку водки выпил, съел обед, кофе потом ещё получил и поехал, ничего не обещая.
После обеда велела приготовить коней, и двинулась. Сердце её начало сильно биться, когда увидела усадьбу, в эти минуты отозвалась настоящая любовь к ребёнку – прослезились глаза, жаль ей сделалось Домку, брошенную в добычу старому Минотавру.
На крыльце никого не было, никто не вышел на приветствие. Ей показалось, что кто-то выглянул за стёклами и что это была Домка, но не выбежала к ней. Только в гостинном покое встретила её дочка. Вовсе не бледная, не заплаканная, выглядящая здоровой, со спокойным лицом. Обнялись. Дала знак хозяйке, чтобы говорить потихоньку, потому что муж спал после обеда. Пошли вместе в покой молодой пани.
– Ну что же? Что же? – начала мать. – Ну, как же? Что у вас делается? Как ты с ним?
– Что должно быть? – ответила Домка, дёрнув красивыми плечами. – Что должно быть? Я знала, за чем сюда иду, что никакого счастья тут иметь не могу. Трудно со старым грибом, но после той болезни, хоть сначала двигался и хотел всё взять в руки, стал медлительным, – а я, что могу, то делаю, чтобы жизнь была сносной. Достаточно, что меня слушает… Ключи мне
