шею шёлковым платочком, начал он захаживать к деревенским вдовушкам. Он согревал им ладошки долгими рукопожатиями, здороваясь и прощаясь. Редкий день возвращался он трезвым. В скором времени начал он по частям вырубать свою рощу. Соседи, не то желая подразнить Кряузу, не то действительно предчувствуя события, часто так переговаривались между собой:
— Ну, где этой осенью попляшем?
— У папаши Моцкуса!
Кряуза места себе не находил, уразумев все это. Ему казалось, что Морту, небольшое приданое которой давно разошлось по мелочам, он посадил себе на шею только благодаря ее пройдохе-папаше. Зять понял, что это была хитрость старика, желавшего отвязаться от дочки. Старый волокита решил остаток своей жизни подсластить одной из тех бабенок, которым так «нравился» его кашель и улыбалась перспектива краткой семейной жизни.
— Ты гляди только, — сказал как-то Кряуза жене, с которой уже давно не советовался ни по каким делам: — старик совсем с ума спятил. Поговор-ка с ксендзом, пусть он его вызовет и проберет хорошенько. Где это видано — в такие годы путаться с пастушками?!
Морта, захватив с собой полкопы яиц, отправилась к ксендзу. Она пожаловалась ему, но не на мужа, а на отца, впавшего в распутство.
Спустя некоторое время папаша Моцкус как-то остановил свою кобылу, не доезжая нескольких шагов до Морты, огребавшей у дороги сено.
— Вы мне дороги не указывайте! — крикнул он, — я сам знаю! Слышите! Не учите меня уму-разуму!
Видя, что ему не остается ничего иного, Кряуза принялся подыскивать в деревне людей, которые согласились бы под присягой показать в суде, что старик сошел с ума. Только таким образом, наложив опеку на имущество, можно спасти наследство, на которое покушалось сразу несколько вдов…
Такие приблизительно мысли вертелись теперь в голове сгребавшего сено Кряузы.
Сложив последнюю копну, Кряуза вернулся к дороге, подобрал брошенный там пиджак, вытряхнул сор из башмаков и, приказав батраку отвести лошадей в ночное, сам отправился домой.
У речки он остановился. Его Рудис, с ожесточением кидался на кого-то. Пес лаял где-то далеко за домом, в поле.
«Ежа нашел», — подумал Кряуза и пошел было дальше, но пес, почуяв хозяина, принялся лаять с новой силой.
— Что это еще за чертовщина? — выругался вслух Кряуза и свистнул собаку, однако Рудис не послушался хозяина. Тот хотел уже махнуть рукой, но вдруг его взяло беспокойство за скотину, — уж не оставил ли пастух теленка на выгоне? Кряуза повернул обратно. Собака, упираясь всеми четырьмя лапами, пятясь и ощетинившись, лаяла в темноту. Осмотревшись и ничего не заметив, хозяин сердито стукнул ее по спине граблями и негромко, точно опасаясь кого-то, прохрипел:
— Ступай домой, дурак.
Рудис огрызнулся, потом вернулся к колодцу с другой стороны и снова принялся лаять.
Колодец стоял здесь с давних пор. В годы засухи покойный отец Кряузы, в поисках воды, выкопал его на дне овражка. Сгнившие бревна сруба сравнялись с землей, издали его трудно было различить. Тропинки возле колодца давно заросли травой. Он был далеко от дороги, поэтому никто не позаботился о том, чтобы огородить его. Иногда, когда колодец заливало водой, в нем мочили лыко и лен, но чаще всего здесь топили котят. Животным даже не приходилось привязывать к шее камня: им все равно невозможно было выкарабкаться отсюда по скользким, покрытым илом стенкам.
Подойдя поближе к колодцу, Кряуза услышал странный, слабый, точно из-под земли идущий голос. По спине его пробежала дрожь, волосы стали дыбом.
— Кто там? — испуганно вытаращив глаза, крикнул он в темноту, на всякий случай крепче сжимая в руках грабли.
Из-под земли снова раздался странный сдавленный голос, выходивший точно из пустой бочки. Рудис, прижавшись к ногам хозяина, отвечал хриплым лаем. Воинственное поведение Рудиса на этот раз очень ободряло хозяина. Кряуза совсем не был суеверным, но тут дело запахло чертовщиной. Невольно Кряузе пришли на ум рассказы о том, что в этих местах нечистый то обращался в огромный пень, наезжая на который в темноте ломались телеги, то пугал блеяньем ночных пастухов, а подвыпившим музыкантам вместо кларнета подсовывал кости павших лошадей.
— Спаси-и-те! — вдруг долетело до Кряузы из самой глубины колодца.
— Кто та-ам?.. — немного осмелев, отозвался Кряуза в ответ.
— Я — Моцкус из Папапарта-а-а-й!
Теперь страх зятя сменился злобой.
— Шляешься пьяный по ночам! Покоя не даешь людям!.. А кто тебя просил лезть сюда? Вот еще пьяница, даже тропинки не разглядел! — Зять подошел к самому срубу.
Папаша, расслышав шаги и обрадовавшись, что к нему идут на помощь, закричал охрипшим голосом:
— Спаси-и-ите! Вязну!
— Вязну! Вязну! — передразнил Кряуза. Из колодца ему ударило в нос крепкой вонью растревоженного ила. — Бог тебя наказал, папаша… В твои годы да вот этаким кобелем… Вот куда тебя завели твои шашни!
— Жабий сын! — Сквозь плеск воды и ила раздался злой крик папаши, узнавшего зятя по голосу. — Проповеди читать пришел? Вытаскивай меня сейчас же, каналья!
— А коли так, папаша, будь здоров!.. Питайся теперь лягушками!
— Разбойник!.. — сразу же зарычало в глубине под ногами Кряузы. — Я тебя… за этот колодец… посажу! Это ты меня столкнул! Я свидетелей выставлю! Утопить хотел!.. Вытаскивай теперь!
Зять изо всех сил крикнул вниз:
— Не вытрезвился еще, папаша, а? Потопчи там глинку, потопчи. Увидим, что ты завтра запоешь!
Папаша еще крепче выругался и, схватив горсть илу, бросил его вверх, но он, шлепнувшись обратно, залепил глаза несчастному. Теперь никто не отзывался на его крик. На одно мгновение папаше почудилось, что он лежит с изъеденным червями лицом, похожий на лягушку, заснувшую на зиму. Тогда, цепляясь руками за скользкие, илистые стены, он закричал не своим голосом:
— Матауша-а-ас! У-у-ша-а-ас! Матаушюк…
Он кричал до тех пор, пока над ним, в светлом круге неба, не показалась голова человека.
— А, теперь стал Матаушюк! В петле и волк добрый, а дай ему волю… Обманул ты меня, папаша… Обещал нам рощу отписать и промотал ее на этих сук… Знаю ведь, что промотал…
— Матаушюк, вытащи меня… Побойся бога! Вот те крест, все отпишу… Только дадите мне у себя угол — век доживать… Матаушюк!..
— Ну да, ты и жеребца трехлетка обещал мне отдать, а сам его продал. Что ты за дочерью дал? Что ты за дочерью дал? Бубликов купил, да то, да се… Приданое ведь — как простуда: вычихнешь и не по чуешь.
— Матаушюк, если я тебе врал, то теперь, ей-богу, врать не буду: недолго мне жить осталось — все твое будет!
Наверху молчали.
— Змея ты! Душегуб… — поднялось снизу и опять опустилось в темную глубину. — У-у-у! Люди! Спасайте-е-е!
— Врешь! — раздался голос, бесстрастный, как
