огромного массива племен, распространившегося с середины первого тысячелетия н. э. почти на всей территории Белоруссии («Банцеровская культура»), Смоленщины (т. е. культура «типа Тушемли») и уходит частично даже за ее пределы, на верхнюю Десну.
Этническая принадлежность Банцеровской культуры выяснена недостаточно. И.П. Русанова и В.В. Седов считают ее чисто балтской, А.Г. Митрофанов усматривает в ней балтскую основу, развившуюся под сильным воздействием славянских племен[899]. Локальные варианты этой банцеровско-тушемлинской культуры еще не изучены, но без сомнения они были. Не случайно кривичи, двигавшиеся в VII в. в Белоруссию с севера[900], в глубь страны проникли лишь в западной ее части (на верхний Неман)[901], а на остальной территории, как это видно по распространению длинных курганов, перейдя Западную Двину, дошли только до линии Капланы — Спицы (бывший Сенненский уезд), Фролковичи — Стаи (бывший Лепельский уезд)[902]. Линия эта соответствует северной границе распространения ранее упомянутых городищ штрихованной керамики (Орша — Докшицы — Поставы).
Кривичи пришли сюда не ранее VII в., когда «штриховиков» уже не было и повсеместно распространилась в Белоруссии Банцеровская культура. Все же кривичи остановились на линии границы «штриховиков»; видимо, за этой линией жили в их времена потомки «штриховиков», представлявшие собой локальный вариант Банцеровской культуры, вариант, обусловленный его подосновой — культурой городищ штрихованной керамики, несколько отличавшейся от более северной днепродвинской. Лишь отдельные роды кривичей (судя по тем же длинным курганам) проникли на верхнюю Березину[903].
Теперь надлежит выяснить, как распространилось в землях Северной Белоруссии население эпохи железного века, а затем кривичей и какое значение имел характер заселения последних для формирования в дальнейшем Полоцкого княжества. Раньше этот вопрос не поднимался из-за отсутствия источников. Теперь в нашем распоряжении материалы археологии. В идеале нужна тотальная карта поселений и погребений времени железного века и раннего средневековья. Необходимость сплошных пеших обследований каждого квадратного километра изучаемой площади делает составление такой карты практически нереальным. При разработке вопроса мне пришлось идти упрощенным путем, составив тотальную карту курганов Полоцкой земли, оставив в стороне все прочие виды памятников, и попытаться на ее основе сделать историко-демографические выводы. Этот метод вполне правомерен, так как погребения балтов неизвестны, курганов бронзового века на территории Северной Белоруссии нет и все захоронения этого рода, таким образом, отражают погребения славян с VII в. (длинные курганы) до X–XII вв. (круглые курганы). Каждая курганная группа в среднем соответствует одной древнерусской деревне домонгольского времени, а скопление этих групп дает примерную схему заселенности всего княжества в целом (рис. I).
Любопытно сравнить нашу карту северо-белорусских курганов с картой городищ той же территории, на которой больше всего обозначено, естественно, памятников так называемой городищенской эпохи — раннего железного века (балтские племена), куда частично входят и памятники славянского времени (те и другие не всегда могут быть расчленены, и поэтому указываются все городища Северной Белоруссии). Выясняется, что предположение о малой заселенности Белоруссии до прихода славян полностью подтверждается: многие густозаселенные в домонгольское время территории в балтский период почти полностью пустовали. Это особенно ощутимо, например, в районах к югу от Минска, также в междуречье Гайны, Березины и Свислочи и т. д. (см. рис. 1). Большая степень заселенности обнаруживается в землях, изобилующих водоемами, которые давали дополнительное питание рыбой и использовались населением издревле (например, земли к югу от Полоцка).
Карта северобелорусских курганов показывает, что славянское население распространилось на территории будущей Полоцкой земли не хаотически, а «амебообразными» сгустками — к юго-западу от Полоцка, в верховьях рек Свислочи и Птичи, Друти, по Гайне и Березине, в низовьях Свислочи, в междуречье Двины и Ловати и т. д. Для характеристики жизни домонгольского населения этих мест, для представления о степени разобщенности отдельных сгустков населения, о возможности общения между каждым из них, а также о направлении торговых коммуникаций в стране необходимо выяснить, что представляли не заселенные в древности участки, разделявшие скопления поселений. Болот в Северной Белоруссии сравнительно немного, поэтому всего вернее обратиться к истории белорусского леса. Древнейшая история русских лесов почти не изучена, и у исследователей существуют на этот счет самые туманные представления[904].
Первые действительно большие порубки леса начались в середине первого тысячелетия н. э., в период перехода родовых коллективов к сельской общине, ухода населения с городищ на селища, с переходом от подсечно-огневого способа обработки почв к системе больших пашен. Именно тогда с ростом деревень, окруженных возделываемыми полями, началось массовое истребление лесов. Однако в XV–XVII вв. лесов в Белоруссии было еще множество и часто в тех местах, где их теперь уже нет. «Из дошедших до нас свидетельств иностранцев, путешествующих в разные годы XVII в. в Литве, в том числе Мейерберга, — писал первый белорусский историк, лесовод по образованию, А.М. Сементовский, — мы убеждаемся, что местность, составляющая ныне Витебскую губернию, была покрыта почти сплошь массой лесов…»[905]
Рис. 1. Курганы северной Белоруссии IX–XII вв.
О залесенности Полоцкой земли XV–XVII вв. (и позднее) есть свидетельства иностранцев, которые следует дифференцировать. «Многочисленные леса к северу от Западной Двины в районе крепости и озера Нища» видел в 1517 г. С. Герберштейн[906]. В то же время к северу от Полоцка в 1563 г. Иван Грозный приказал двинуться к этому городу и «всему воинству с собою имати (запасы. — Л.А.) довольно на всю зиму и до весны, занеже итти до Полоцка месты пустыми и непроходными» и дорогу перед собой велел «чистисти»; и далее: «от Невля до Полоцка (…) дорога лесна и тесна…»[907] Через 16 лет Р. Гейденштейн записал: «По направлению к Пскову и Лукам почти на сто миль простирались густые и непроходимые леса»[908]. Подобные же дремучие леса сохранились к северу от Полоцка, судя по свидетельству современников, и до XIX в.: «По приближении к границам Себежа и Невеля путешественника встречают боры, наподобие туч нависшие на горизонте…»[909]. Эта же картина отмечалась и в районе Себежа[910]. Изобиловали лесами западные окраины земли: «…я выехал в …1413 г. из Динабурга через огромные пущи, — писал французский путешественник Жильбер де Лануа, — и так непрерывно странствовал два дня и две ночи, не находя жилища…»[911].
Как и на северной окраине, леса сохранились до XIX в. и на западных рубежах Полотчины, на границе с Литвой: «Наконец, я забрался к восточному краю Виленской губернии, — писал известный историк Белоруссии М.О. Коялович, — к востоку тут громадные леса (еще уцелевшие), за ними — Неман…»[912]
У южных окраин Полотчины отмечались большие леса: в 1564 г. королевские войска не допускали к Орше русских воевод, шедших от Полоцка,
