яё на Усевер. Жанился! Умеете ане адну ушколу канчали. От он яё и паманил. Любоф, верно.
Я же был уверен, что от меня потомство, от Чучупала.
— Мальчик?! — спросил.
— Хто мальчик?.. А! У Ксанки-то? Канекчно. А хто ж ещё-то? — заявила с гордостью Акулина-самогонщица. — Ляксандром назвала.
Купил я у неё самогону и на пути к Ленинграду отмечал рождение моего первенца, которому уж и годик стукнул и которого никогда не увижу. Захмелел тогда здорово. А с пинг-понгом дружу по сей день. Обещание, данное Ибрагиму, я выполнил. Хотя чемпионом мира не стал.
Матрос и «сеньорита»
Тебеньков пришёл к нам на военный транспорт ВТР-21 на год позже меня. И когда на втором году я уже подбирался к старослужащим — «годкам», он ещё оставался салагой, первогодком, которого можно было гонять и в хвост и в гриву. Но салагой, в полном смысле этого слова, он всё-таки не был, поскольку пришёл в военно-морской флот с гражданского флота, а точнее — парусного. Все морские приколы знал, как «Отче наш», — за мешком пара к котельному машинисту уже не пошлёшь, осаживать кувалдой кнехты[49] не заставишь. На паруснике «Седов» числился боцманом бизань-мачты — четвёртой по счёту, малой и самой простой. Лазить по ней, как по другим мачтам, не надо: управлять косым парусом можно прямо с палубы.
На ВТР Тебеньков служил матросом, так и не получив за всю службу ни одной лычки на свои матросские погоны с литерами СФ — Северный флот.
Лицо его походило на калач, только что вынутый из печи, глаза наивные, восторженные. Улыбка на пухлых детских губах говорила о доверчивости. Слегка выступающие скулы прятались в мягкости щёк. Сам высок, строен, подвижен. Военно-морская форма была Толику к лицу, бескозырка сидела безупречно, будто он в ней и родился. Толик не был речист, но всегда доброжелателен к словам товарищей.
Служба на бывшем американском тральщике, списанном с боевого дежурства, а ныне военном транспорте ВТР-21 была нехитрой. Подъём в 6.00. Зарядка на причале, если корабль не в походе, потом завтрак. На завтрак каждое утро подавали желудёвый кофе со сгущённым молоком, четверть серого хлеба типа «кирпич», 30 граммов сливочного масла. Всё это на морском жаргоне называлось птюхой. Размажешь масло тонким-тонким слоем по «кирпичу» — вкуснотища!
До обеда время проходило за различными корабельными работами, потом — приборка. В самом большом помещении на тральщике — в столовой команды — стальную палубу приходилось до блеска драить наждачной бумагой, что наши матросики с усердием и делали, подложив наждачку под сапоги, двигая то левой, то правой ногой взад и вперёд, изображая какой-то экзотический танец. Особенно изящно это получалось у Толика. Его танец походил на испанскую качучу. Он поднимал руки над головой, делая из них ромб, а потом рассыпал их вдоль тела, прогибался, как матадор, дразнящий мулетой разъярённого быка. Будь здесь женщины, наверняка выбрали бы в партнёры именно Толика.
После большой приборки следовал обед. За ним — «адмиральский час», который растягивался на 180 минут послеобеденного сна — любимого занятия для военного моряка.
Именно в «адмиральский час», когда наш ВТР стоял у причала Росты в пригороде Мурманска, а наш Толик Тебеньков нёс вахту у трапа, борясь с полуденным сном, к борту подошла девица лет двадцати — двадцати двух, в короткой твидовой юбке и вызывающе яркой кофте, с взлохмаченными рыжими волосами. Обведя корабль взглядом, она задержала его на вахтенном.
— А что это у вас такой странный пароход? — произнесла она хрипловатым голосом. — Вроде бы военный, а пушек нет…
— Сеньорита, — отвечал Толик, как опытный моряк-комсомолец, — этому, как вы изволили заметить, «пароходу» — 45 лет, и его боевое прошлое не вызывает сомнений… А пушки давно ушли в утиль.
— Почему в утиль? — удивилась «сеньорита».
— Так отслужили свой боевой срок. А сейчас корабль используется как военный транспорт. Вон и на борту написано — ВТР. Если хотите узнать подробности, я сейчас вызову дежурного по кораблю, и он, если хорошо попросить, может провести экскурсию, пока экипаж спит…
— А чего это он спит? — удивлённо подняла брови девица.
— «Адмиральский час»… Весь флот в две ноздри дует.
— Это почему же? Не ночь вроде.
— А потому — чтоб здоровье прибывало, и ночью, если боевая тревога, не заснул бы матрос у штурвала.
В это время, как дежурный по кораблю, я заполнял корабельный журнал. Слышу — от вахтенного звонок. Поднялся по рубочному трапу[50] и вышел на палубу.
— Товарищ старшина первой статьи, здесь человек хочет совершить экскурсию по кораблю. Не проведёте?..
Я посмотрел вниз на «человека»: у самого трапа стояла девушка в твидовой юбке, с растрёпанными рыжеватыми волосами, что придавало её лицу мальчишескую небрежность.
«Не по уставу, — подумал я. — А с другой стороны — причал гражданский, проверяющих за версту не видно. Толику, похоже, девица понравилась. Почему бы и нет? Пусть сам и проведёт…»
— Так, матрос Тебеньков, даю тебе 20 минут. Покажи ей офицерскую кают-компанию с американским пианино. Может быть, она тебе сыграет что-нибудь такое-эдакое. Типа болеро. Столовую команды покажи, камбуз, машинное отделение можно… Ну и главное — ленинскую комнату. Там вся наша агитация и снимки тральщика времён войны. С заданием справишься?
— Справлюсь, — отрапортовал Толик. — Но если начнёт играть болеро, то двадцати минут будет маловато. На ленинскую комнату времени не останется.
— Хорошо, двадцать пять. Через полчаса побудка. Я пока за тебя у трапа постою. Мало ли что…
Прошло двадцать минут, и я уже стал подмерзать. Время было летнее, но в Заполярье оно нежаркое, долго в одной суконке не постоишь. Однако точно в назначенный срок из корабельной надстройки появился Толя Тебеньков.
— А где твоя экскурсантка?
— Следом идёт. Женщину пропускают вперёд только при спуске с трапа…
Следом действительно показалась довольная экскурсантка. Волосы на её голове казались ещё более растрёпанными.
— Как впечатление от корабля? — задал я дежурный вопрос.
Гостья взглянула на Толика:
— Неизгладимое впечатление. Особенно ленинская комната…
Толик, взяв «сеньориту» под локоть, услужливо подвёл её к трапу, поднявшемуся ещё выше благодаря идущему с моря приливу. Но «сеньорита» спустилась по нему так ловко и грациозно, что ей позавидовал бы самый заправский матрос.
Повернувшись к нам и сделав ручкой, она пропела:
— Чао-какао…
— Аривидерчи, сеньорита, — в тон ей подпел Толик.
Прошло полмесяца. Мы стояли у своего причала в родном Полярном. Перед самым отбоем я позвал Толика разделить содержимое полученной из дома посылки, в которой завалялся шкалик ликёра Vana Tallinn. Спустившись в пустое рефрижераторное отделение, куда никто никогда
