Кон.
Целой я себя не чувствую, но я и не сломлена, живу за нас двоих.
Мне ее не хватает, как не хватает дереву прошлогодней листвы.
Подхожу к холмику, по одну сторону от него тростники и болото, по другую – обрыв. Только если знаешь дорогу, можно пробраться к обрыву по кочкам. И даже тогда холмик не отличить от других, пока не сядешь на корточки.
Но между холмиком и скалой скрыт вход в пещеру. Тысячи лет назад здесь, возможно, было святилище – люди приходили сюда на рассвете поклоняться солнцу и морю, источникам жизни. А может, хоронили покойников и посещали это место раз в год, чтобы вспомнить о тех, кто был частью их жизни. Скорбь бывает сродни религиозному чувству.
Трава примята, чуть тянет дымком от костра… или мне это только мерещится?
В душе вспыхивает надежда.
Вползаю на четвереньках в пещеру. Бывало, мы с Кон ложились здесь и мечтали о том, что будем делать, когда покинем острова. Мы говорили о странах, где хотим побывать. До чего же ярким казался нам мир из темноты! Вдруг, если приложить ухо к камням, до меня долетят отголоски ее смеха? Вдруг камни до сих пор хранят ее тепло? Я провожу пальцами по гладкому камню и шепчу ее имя, словно молитву.
А потом чуть слышно произношу и его имя – не решаюсь позвать его громко.
Повсюду люди верят в невидимое.
Отзовись, безмолвно прошу, молю я. Отзовись, пожалуйста.
В самой пещере светлее, чем в узком проходе, ведущем в нее, и в первый миг мне кажется, что все здесь осталось таким, каким было, ничего не изменилось с тех пор, как мы приходили сюда несколько недель назад. Голые стены, на полу ни соринки, сверху сквозь небольшое отверстие пробиваются слабые лучи солнца.
Сердце падает. Его здесь нет.
И тут вижу в глубине пещеры груду одеял.
Он лежит на рваной подстилке, натянув ветхие одеяла до подбородка. Глаза закрыты.
Во рту у меня пересыхает. А вдруг?..
Подхожу ближе и, выпрямившись во весь рост, приглядываюсь.
Он лежит не шелохнувшись.
Боже, думаю я. Нет, нет…
Грудь его вздымается и опускается, веки чуть подрагивают, будто и во сне он что-то ищет.
От облегчения меня пробирает озноб. Присев возле него на корточки, кладу руку ему на плечо. Он теплый. Настоящий. Живой.
Веки его трепещут, он открывает глаза, видит меня. Эти темные глаза почему-то меня узнали с самого начала, с первой нашей встречи.
Чезаре.
Вначале он лежит неподвижно. Скользит взглядом по моему лицу – синяков у меня прибавилось, на шее царапины. В полумраке меня видно лишь смутно. Вдруг он зол на меня за то, что я его бросила? Вдруг он не понял, что случилось, или он тоже ударился головой и забыл, кто я такая?
– Это сон? – шепчет он.
Я качаю головой, не в силах выговорить ни слова.
– Доротея, – произносит он.
– Да.
Глажу его по щеке, он касается пальцем моих губ.
– Доротея! – восклицает он и обнимает меня, стискивает изо всех сил, шепчет что-то снова и снова, уткнувшись мне в макушку. – Grazie, grazie. – Слова эхом отдаются в пещере, словно вздох ветра, словно молитва, на которую вдруг ответили.
Он целует меня горячими губами. Чувствую привкус соли на его коже, он весь пропах дымом от костра.
Он смеется, взяв мое лицо в ладони.
– Думал, ты никогда не придешь, – говорит он. – Думал, что потерял тебя.
Лицо его расплывается перед моими глазами, и я смаргиваю слезы.
– Быть такого не может.
– Меня ищут? Охрана?
Я отрицательно мотаю головой. В ту ненастную ночь, когда я бросилась в море, я видела, как лодку вынесло за барьер.
Теперь течение все сносит к северу.
– В пещеру! – крикнула я, прыгая с лодки. Ветер и волны заглушали мои слова, но все равно он мог услышать. Я надеялась, что услышит. Вопреки всему верила, что он отыщет туда дорогу.
Не знаю, верила ли я тогда всерьез, но, так или иначе, нам это удалось.
Любовь иногда делает невозможное.
Я прижимаюсь к нему, свернувшись клубочком. Он обвивает меня руками. И хоть я все еще не чувствую себя целой, но и на осколки уже не разваливаюсь.
Я успею еще рассказать ему о Кон, о том, как увидела на холодном столе ее бескровное тело и стала сама подобна пустой пещере, где бесконечно звенит во мраке эхо слов, мыслей, воспоминаний. Успею еще рассказать об Энгусе Маклауде.
А сейчас есть только его дыхание, голос, улыбка. Его тепло, что согревает меня во тьме.
Зиму мы проводим в пещере, строим планы. Вначале лишь на ближайшее время – что будем сегодня есть, идти ли на прогулку, стоит ли искупаться в ледяной воде.
Мы ловим рыбу и кроликов, собираем морскую капусту. Разговариваем, занимаемся любовью или молча сидим, вспоминаем.
Раны постепенно затягиваются, и мы начинаем думать о будущем – что будет после войны, когда мы разыщем в Италии его родных. Сейчас, пока Италия считается врагом, беглого военнопленного ждет смертный приговор. Но придет время, и мы сможем вместе отправиться на юг.
Бывает, ночами, когда Чезаре не спится, он ходит к бывшему лагерю, к часовне. Иногда хожу с ним и я. Лагерь постепенно ветшает. В ненастную погоду далеко в море слышно, как стонут от ветра железные бараки.
За колючей проволокой ни одной живой души, полное запустение. Но мы-то знаем, что еще недавно было все иначе. Залитая бетоном площадка может стать началом новой жизни, барак из листового железа – домом Божьим, или тюрьмой, или памятным местом.
Мы с Чезаре идем вдоль берега, держась за руки, слушая шум прибоя, дыша в унисон. Где-то под водой, в глухой тьме, покоятся остовы погибших кораблей – потопленный «Ройял Оук» и еще сотня других. Под ногами хрустят пустые раковины моллюсков, панцири крабов – сброшенные доспехи. Как видите, можно жить дальше, сменив оболочку.
Чезаре обнимает меня. Притягивает к себе и не отпускает, пока не уймутся мои слезы. Он ни о чем не спрашивает. Он целует меня в лоб, в щеки, в губы. Шутит, пытается меня рассмешить. Вкладывает мне в ладонь кусочек дерева, отшлифованный морем. И мы идем дальше.
Иногда перед сном мы слышим далекий гул самолетов, порой нам чудятся чьи-то шаги, голоса, словно прошлое настигло нас.
Но нет, это всего лишь плеск волн или стук наших сердец. Так звучит время – его не остановить, и оно драгоценно, каждый миг на вес золота.
Мы лежим рядом, держась за руки, прислушиваемся к плеску волн, к звукам мира.
