море и отсечная палуба. В «шхеру» ведет квадратный лаз, прикрытый рифленой крышкой-ее не сразу заметишь. Короткий отвесный трапик,- и ты, пригибаясь, влезешь в механическое подбрюшье субмарины. Там мидчелисты несут вахту, там и спят - матрасы уложены в промежутки между гребными электромоторами.
Обитатели тихого и теплого трюма скрыты от офицерского глаза, предоставлены самим себе, и нужна изрядная совесть, чтобы не пользоваться преимуществами укромного местечка. Вахта здесь - одна из самых тяжёлых в психологическом смысле. Сидеть и наблюдать. Часами. Изо дня в день, из месяца в месяц. Ни моря тебе, ни чаек, которыми любуются порой сигнальщики, ни пеняя дельфинов, которому внимают иногда акустики. Море даёт знать о себе лишь солеными каплями, выжатыми на большой глубине из дейдвудных сальников, да ещё в качку, когда швыряет так, что того и гляди угодишь под вращающиеся валы толщиной с бревно. Только держись!
Требуется недюжинное воображение, чтобы, глядя на подшипники и. масляные ванны, представлять себя на корабле, в океане, в глубинах Атлантики, на боевом посту…
В ногах Данилова - цистерна циркуляционного масла. Масло, нагретое подшипниками, испускает приятное тепло. Покачивает. Укачивает. Убаюкивает ровный шум гребных валов. Клонит в сон. А рядом - рукой дотянуться - подушка родной койки. А на соседней уютно посапывает подвахтенный. Никто не увидит, ничего не случится, если приклонить голову на подушку. Ведь термометры и отсюда хорошо видны. До берега - рукой подать. Море свое - Баренцево. Дома, уже почти дома…
Нет. Данилов не будет нести вахту, лежа на койке. И не достанет из конторки, укрепленной над мидчелем, затрепанную «Французскую волчицу». Можно возвращаться в каюту и спать до утреннего всплытия на сеанс связи… Но уходить не хочется. Есть в этом машинном закоулке свой уют. Сидим друг против друга, молчим. Лодка идет средним ходом. Валы, словно веретена, мотают путевую пряжу. Смотрю, как дрожат блики на их лоснящихся боках…
6.
…Странно: чем ближе к дому, тем невероятнее кажется встреча. За весь поход только одно её письмо добралось до меня. Тоненький конверт с виолами на картинке затаился между страниц журнала «Коммунист Вооруженных Сил». Журнал из бумажного постмешка попал сначала в мичманскую кают-компанию, на политзанятиях Марфин обнаружил письмо и принес мне.
Это случилось в те дни, когда подводная лодка дрейфовала в заливе Анталья - в виду далекого гористого берега, безлюдного, заброшенного, в древних руинах. Штурманская карта пестрела значками приметных с моря мавзолеев, храмов, башен… Белесая дневная луна опрокидывала свои кратеры над заброшенными колизеями этого пустынного берега, и мир, в который мы забрели, в котором мы плыли, казался таким же нереальным, таким же приснившимся, как и этот листок, невесть как сюда залетевший…
Я прочитал его трижды, всякий раз надеясь отыскать какое-нибудь новое слово, букву, знак, вышедший из-под её руки. Заглядывал в бумажный пакетик - не осталось ли там записки? Изучал штемпель и обратный адрес. Я прочел все, что только можно было прочитать на конверте.
Письмо было коротеньким и веселым. Она отправила его всегочерез два дня после того, как мы расстались, почти что вдогонку. А за все остальные месяцы - ни строки.
Не было и «случайной» буковки. То ли Генералов не смог уговорить оперативного дежурного позвонить на гору Вестник, то ли оперативный не дозвонился, то ли импульс, несущий букву, потонул в солнечной буре, или заглушил его треск молнии… Да мало ли что могло случиться с двумя точками и тире в безбрежных безднах эфира! Ещё сорок восемь ходовых часов, и на все свои вопросы я получу точные и, может быть, беспощадные ответы.
В носовом отсеке открылась подводная швальня: над площадке у торпедных аппаратов стрекочет старенькая швейная машинка, здесь отпаривают утюгами слежавшиеся шинели и бушлаты.
Радио из Москвы слышно по-береговому ясно.
Вечером получили большую радиограмму от комфлота. Тут же посыпались догадки одна мрачней другой: «В новый район пошлют-с авиаторами работать…», «Атаку крейсера дадут…», «Теперь - до китайской пасхи, не раньше…».
На мостик взбирается Федя-пом.
- Амба! - сообщает он с убитым видом. - Автономку ещё на месяц продлили…
Мартопляс бледнеет так, что даже в темноте видно, как отхлынула кровь от щек. Он чаще других поглядывал на календарь: мы-то «едем», а механик - «везет».
Я спускаюсь в радиорубку. Навстречу сияющий командир.
- Все в порядке, Сергеич! «Добро» на возвращение!
- Взлетаю на мостик, Федя-пом улыбается: всех разыграл!
- Ну, Федя! - негодует механик.
В полночь вахтенный офицер лейтенант Симаков получил из центрального поста приказ: «Включить ходовые огни!»
Отпали последние сомнения. Домой! На радостях Симаков стал тискать сигнальщика. А тот как заведенный кричал одни и те же слова:
- Я же говорил, тарьщстаршнант!… Я же говорил! На нашей вахте включим мы огни! Я же говорил!
Огни, правда, не очень-то зажигались, но электрик Тодор быстро отыскал неполадку. Я скатился вниз и бросился в каюту старпома. Симбирцев лежал поверх одеяла и конечно не не спал.
- Слышал?!
- Домой?
- Вот та-ак вот!…
- Ну давай, Сергеич, обнимемся!
И мы обнялись.
Я пошел по отсекам. Моряки отдраивали переборки и пожимали друг другу руки. Волна рукопожатий неслась из кормы в нос и из носа в корму. «Ещё немного, ещё чуть-чуть… - рвалось из динамиков. - Последний бой, он трудный самый. А я в Россию, домой хочу…»
Песню оборвал торжественный голос командира:
- Товарищи подводники! Получено радио. Командующий флотом приказал нам всплыть сегодня в четыре ноля и следовать в базу. Обращаю внимание на бдительность несения вахт…
- Эх, да разве ж так это делается?! - расстроился старпом. - Сначала играют тревогу. А затем уже, когда все «На товсь», - голосом Левитана… Ну ничего. Утром мы устроим салют из линеметов. По числу контактов с подводными целями!
Утром Симбирцев позвал меня к радиометристам. Развертка локатора «отбивала» на экране контуры родного полуострова. Он выплывал, белесо-призрачный, будто из сна, электронный мираж, на глазах превращаясь сначала в дымчатую, а потом в гранитную явь.
Земля родная… Лейтенант Симаков первым увидел входные маяки, и растроганный старпом снял с него «все ранее наложенные взыскания».
- Амнистия! - усмехнулся Симбирцев.
В эти последние часы у всех вдруг обнаружилось множество срочных дел. Электрики носятся, опечатывают розетки, мичман Шаман наклеивает на сейфы этикетки, покрывая их для надежности эпоксидной смолой. К одной из свежеприсмоленных этикеток прислонился вахтенный механик, безнадежно испортив парадные брюки. Баталер снует по отсекам, собирая «аварийное» шерстяное белье. Марфин печет пирог, и он у него горит. Офицерскую четырехместку доверху завалили тюфяками, штурман яростно в них
