раздалось ворчанье, хозяйка еще раз топнула сильнее и наконец, с трудом приподняв крышку, закричала вниз:
– Что за дура! Вылезай скорее! Это – я. Какие немцы?! Тебе восемьдесят лет, что тебе сделают? Лезь скорее, а то я не удержу крышки и она хлопнет тебе по голове… ну!
Медленно из отверстия показывалось одно за другим: темный платок в горошках, морщинистый лоб, нос, рот, кофта, короткая ваточная юбка – и наконец вся кухарка Домна. Она была такого маленького роста, что было странно, как медленно выгружались все ее части из подполья.
– Как я перепугалась, барыня! Думала – немцы!
– Полно болтать вздор! И без немцев тебе помирать пора.
– Помереть не страшно, а надругаются! – ответила Домна и высморкалась.
– Посиди с Федей, мне нужно сходить к Янкелевичу.
– Зачем, барыня? Сиди лучше дома.
– Хочу попросить лошадей, поехать хоть к тете Дуне.
– Вот хорошо бы было! Только сдерет теперь Янкелевич втридорога.
– Тут всего тридцать верст. Я предложу ему оставить всю обстановку, мамин браслет у меня еще остался…
Старуха покачала головой.
– Навряд есть лошади у него. Лучше я схожу к Янкелевичу, а ты посиди. Мне оставаться с Феденькой страшно: вдруг он помрет, что я тогда буду делать? Сама помереть могу!..
– Какие глупости! Федя не так болен, он просто слаб, а у меня нет денег, чтобы везти его в Калугу… А ты говоришь, помрет, – вот дура!
– Что же с меня спрашивать, коли я дура? А от слова не сделается. Так сходить, что ли?
– Нет, зачем Федя умрет?
– К Янкелевичу-то, говорю, сбегать, что ли?
И она опустилась на табуретку прямо посредине солнечного коврика на полу. Анна Николаевна печально посмотрела на свою единственную помощницу и, тихонько вздохнув, начала:
– Да, сходи, умоли его дать завтра лошадей. Вот браслет, он – золотой, старинный; всю мебель, что осталась, все, что у меня есть.
– Все расскажу, на все пойду, барыня! Такие времена, о чем тут думать?
Неизвестно, на что думала пойти Домна, но сейчас же стала одеваться, главным образом укутывая голову, будто была зима.
Федя продолжал лежать с закрытыми глазами, но, по-видимому, не спал, так как улыбнулся и ласково, не в бреду, позвал:
– Мама!
– Что, милый?
– Мама милая! – договорил мальчик и снова замолк.
Анна Николаевна отвела его вспотевшие волосы и поцеловала в мокрый, горячий лоб.
– Немцы еще не пришли?
– Нет. Да они и не придут, не беспокойся.
– А к тете Дуне мы скоро поедем?
– Завтра.
– Я не помню… все лежал, вспоминал… столовая у тети направо или налево?
– От передней?
– Да.
– Налево.
– И там серый попугай?
– Да.
– Когда я поправлюсь, ты меня сведи в собор. Я позабыл, какой он такой.
– Хорошо. Сходим непременно.
Домна вернулась уже под вечер. По ее словам, несмотря ни на какие уговоры, Янкелевич лошадей дать не может, а за браслет предлагает три рубля. Мебели не надо – все равно немцы будут стрелять и все переломают. Анна Николаевна спокойно выслушала эти сообщения, будто говорили не про нее, и сказала только:
– Ну, что же делать!
– Да, уж видно, ничего не поделаешь.
– Мама, зачем нам лошадей? Пойдем пешком! – раздалось с порога, и, обернувшись, Анна Николаевна увидела Федю. Он держался за косяк, но вид имел веселый, румянец проступал на щеках, и глаза блестели. Конечно, у него жар. Но нет, голова холодная. Может быть, и в самом деле поправился?
– Что ты говоришь, Федя?
– Пойдем пешком к тете Дуне. Я дойду. Помнишь, прошлый год мы ходили, всего три раза отдыхали! Как было хорошо! Как весело! Нас дождик застал… Я здоров сегодня, совсем здоров!..
– Конечно, ты здоров, мой милый, но ты все-таки устанешь.
– Нет, мама, право, я не устану.
– Вот какой ходок выискался! – вставила Домна.
– Теперь поздно, темно… – уговаривала Анна Николаевна.
Федя улыбнулся снисходительно.
– Конечно, не сейчас идти. Ты меня совсем за глупого считаешь. Завтра с утра пойдем.
– Завтра и поговорим об этом. Теперь иди спать.
– Да, я пойду, – согласился мальчик, – завтра нужно рано вставать.
Анна Николаевна, разумеется, не придала значения детским словам, хотя и подумала, что, конечно, будь Федя здоров, они могли бы пойти пешком к тете Дуне. Но что же думать о том, чего нет!
Утром мальчик поднялся раньше всех, потихоньку оделся, умылся и стал будить Анну Николаевну. Не вставая с постели, она пощупала его голову – жара нет, бледненький, слабый, но бодрится и будто крепче, чем вчера. Может быть, и возможно?
– Я могу, я могу, мама!.. – твердил Федя и все торопил, но старуха стала их кормить, поить чаем, так что выйти можно было только часов в одиннадцать. Анна Николаевна почти не сознавала, что она делает, притом ей так хотелось, чтобы ее сын был здоровым и бодрым, как прежде, что она сама поверила в это.
Федя надел сапоги с голенищами и туго подпоясался ремнем, за пазуху наложил пирожков, в руки взял палку и вообще имел такой вид, будто он ведет Анну Николаевну, а не она его.
Было ясно и сухо, вдали деревни и дороги были так отчетливо видны, что летом нельзя бы было даже предположить, что они заметны с этого пригорка. За рекой кучками еле заметно серели конные отряды. Облака, определенно вырезанные, стояли, как ни в чем не бывало, Федя шагал бодро, изредка с улыбкой взглядывая на Анну Николаевну, будто желая убедиться, идет ли она, не утомилась ли, не отстала ли. Та кивала ему головою, и так шли дальше, молча. Некоторые мосты были сломаны, приходилось переходить ручьи по камням или босыми ногами вступая в холодную, быструю воду. Встречные деревни были безлюдны, лишь кое-где из верхнего окна выглянет старушечья голова да заплачет грудной. На полях быстро убирали оставшийся хлеб. У одного из ручьев, где была вставлена кадушка и привязан берестовый ковшичек, сели отдохнуть и закусить. Федя лежал навзничь, смотря в небо сквозь густые еще, но слегка пожелтевшие ветки дуба.
– Пойдем, Федя: идти еще далеко.
– Пойдем.
– Что же ты не встаешь? Или еще не отдохнул?
– Я, мама, больше не могу идти.
– Как не можешь? Ножки болят?
– Не могу, совсем не могу..
– А ты попробуй… Тебе так кажется, что ты не можешь, а попробуешь, и пойдешь.
Но, конечно, Феде нечего было и пробовать идти. Он только закрыл глаза, улыбнулся, но ничего не сказал – заснул, что ли. Анна Николаевна сидела так тихо, что подскочивший воробей спокойно клевал навоз, приставший к Фединым сапогам. Наконец, оглядевшись по сторонам, она наклонилась к сыну и осторожно
