Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 83
судьбы.
Зима, как я уже говорила, была мягкой, но долгой. В январе шли сплошные дожди, дороги развезло. В Лавренте случилось знамение: Ворота Войны, которые когда-то открыла моя мать, а мы с Маруной и другими жителями города три года назад закрыли и заперли, вдруг снова сами собой распахнулись. В календы февраля люди пришли утром к алтарю Януса и обнаружили, что ворота открыты настежь. Железные скобы запора, в которые вкладывался мощный брус, насквозь проржавели, отвалились, и брус упал на землю. Да и петли, покрытые ржавчиной, так провисли, что закрыть ворота было невозможно. Латина все это весьма встревожило, однако он считал, что не стоит вмешиваться и чинить скобы и петли, пока не станет окончательно ясно, что именно боги хотели нам сообщить. Никто не знал, почему скобы и петли священных ворот были сделаны из железа, металла несчастливого{76}, которым никогда не пользуются в святилищах. Латин велел кузнецам изготовить новые скобы и новые петли из бронзы, но пока что не стал ни чинить, ни запирать Ворота Войны.
Тревожные вести приходили также с востока и с юга, от Альбанских гор. Крестьяне, жившие близ тамошних границ, то и дело сообщали о вооруженных налетах, о том, что налетчики жгут амбары и угоняют скот. В итоге, разумеется, возникали бесконечные стычки между рутулами и латинами, грозившие превратиться в настоящую войну. А вскоре тот самый рутул Камерс из Ардеи, который два года назад возглавил столь неудачную и совершенно нелепую атаку на Лавиниум, прислал к нам гонцов с жалобой, что его город постоянно находится под угрозой, а его поля и пастбища постоянно грабят люди из Альба-Лонги.
Я видела, как Эней, получив это известие, старался подавить горький гнев и разочарование. Казалось, он оседлал мощного, но еще не укрощенного коня, который не желает слушаться узды и то наклоняет голову до самой земли, то начинает яростно брыкаться, пытаясь стряхнуть седока, но наконец все же подчиняется и замирает, весь покрытый белыми хлопьями пены, дрожащий и покорный.
Сердце мое снова стиснула ледяная рука страха; но теперь, когда все уже случилось, когда рассеялись все мои пустые надежды на спасение, я уже отчетливо понимала, что иного пути нет. Когда Эней сказал: «Я должен поехать в Ардею», я не запротестовала и вообще постаралась своего страха особо не показывать. И он отправился туда – в полном боевом снаряжении, взяв с собой сильный вооруженный отряд. Он явно не собирался рисковать понапрасну, разве что в случае крайней необходимости. Я поцеловала его на прощанье и подняла к нему Сильвия, чтобы он поцеловал сынишку; я улыбалась и просила его как можно скорее возвращаться назад.
– Я скоро вернусь, – пообещал он. – Вместе с Асканием.
Мои лучшие друзья среди соратников Энея, Ахат и Серест, уехали с ним вместе, и я осталась в обществе моих милых женщин, которые служили мне большим утешением и всегда помогали поддерживать в доме и в городе должный порядок. Илливия, жена Сереста, только недавно родила и приносила своего малыша ко мне, чтобы я могла хоть немного позабыть о своих тревогах, играя с ним. Да и Латин каждый день присылал ко мне гонца, спрашивая, нет ли каких новостей и не нужны ли нам его помощь и совет. Сам он, правда, в Лавиниум не приходил, потому что его всю зиму терзал жестокий кашель; к тому же из-за сильных дождей совершенно раскисли все дороги. Да и сама я в Лаврент не ходила, потому что была нужна у себя в городе.
Эти девять дней и ночей показались мне страшно долгими.
Вечером следующего за февральскими идами дня отряд промокших насквозь людей на мокрых лошадях вылетел из дождливой мглы к городским воротам, и стража закричала: «Царь! Царь Эней вернулся!» Действительно, Эней уже въезжал в город – на бедре меч, на плече знаменитый щит. Следом за ним ехал Асканий, но без оружия. Затем – вооруженные соратники Энея.
Облегчение, которое я испытала, увидев мужа – и особенно когда я его обняла! – было столь велико, что все остальное сразу отодвинулось на второй план. В ту ночь я поняла, что именно знание о неизбежном исполнении воли судьбы, бережно хранимое в тайниках моей души, и спасает мою душу от отчаяния и разрушения. И радость от встречи служит мне надежным щитом.
Не знаю, действительно ли это так, но не стала бы этого отрицать ни тогда, ни даже теперь.
Сперва, разумеется, была сплошная суета: я спешила приготовить ванну и еду для усталых путников. Эней, впрочем, успел быстро сообщить мне, что ему удалось пока уладить разногласия с Камерсом и заключить с ним перемирие на месяц, а Аскания он вернул домой, «чтобы хорошенько обсудить с ним все допущенные просчеты». Сереста и Мнесфея он пока оставил в Альба-Лонге – управлять всеми тамошними делами и блюсти покой на приграничных землях.
Основной причиной недовольства рутулов действительно послужило поведение Аскания. Он вдруг решил предъявить права на некоторые зимние пастбища, которыми издавна пользовались рутулы, а также поселить своих людей в той речной долине, где рутулы летом всегда пасли свой скот. Мало того, Асканий окружил эти пастбища вооруженной охраной, приказав гнать прочь любого рутула, который осмелится пересечь новую, установленную им, Асканием, границу. Но поскольку граница эта была весьма условной и, в общем, незаконной, ее, разумеется, то и дело нарушали, причем представители обеих сторон, и это не могло не вызывать у местных жителей гнева и возмущения. Попытки Камерса защитить рутульских крестьян с помощью оружия вылились в череду кровопролитных сражений, и тут со стороны Аскания посыпались нешуточные угрозы. Он громогласно заявил, что сровняет Ардею с землей, на что Камерс, естественно, ответил, что в таком случае захватит Велитры, а жалкую Альба-Лонгу попросту уничтожит.
Ахат рассказывал мне о встрече Энея с Камерсом, восторгаясь умением Энея вести подобные переговоры. Судя по его словам, умение это заключалось главным образом в том, чтобы вообще почти ничего не говорить. Камерсу и хотелось бы схитрить, да ничего не выходило. Та неудавшаяся атака на Лавиниум многому его научила, заставила впредь сдерживаться и не лезть на чужую территорию; он бы, наверное, предпочел, чтобы и его оставили в покое, но Асканий все время бахвалился и сыпал угрозами, чего Камерс, разумеется, вытерпеть не смог. Эней терпеливо выслушал от него весь долгий перечень нанесенных ему обид и оскорблений, не принося извинений и никого не оправдывая, пока во всем не разобрался и не смог все же предложить перемирие. Ахат говорил, что Эней проявил такую твердость и терпение, такое понимание ситуации, что Камерс – а он был ненамного старше Аскания – в итоге разговаривал с ним как с родным отцом, хотя прекрасно знал, что именно Эней убил его отца в сражении при Лавренте.
Итак, перемирие было заключено, и заключено по взаимному согласию, хотя и Ахат, и Эней считали, что Камерсу будет трудновато усмирить неотесанных крестьян, населявших приграничные территории. Для Энея же главным было усмирение собственного сына.
Хоть Асканий и был с позором возвращен в Лавиниум, но в тот вечер об этом никто не сказал ни слова; старшего сына Энея с не меньшей радостью, чем остальных прибывших, приветствовали за праздничным ужином, который мы на скорую руку приготовили. Да и сам Асканий вел себя как обычно, не выказывая ни стыда, ни открытого неповиновения. Он был хорошо воспитан и прекрасно знал, как ему следует вести себя в таких обстоятельствах, что не раз ему пригождалось. Хотя он наверняка ломал голову над тем, что же в итоге скажет или сделает Эней. Но первый вечер прошел радостно и весело, и, отправляясь спать, отец с сыном обнялись, как и всегда.
И вопрос о будущем Аскания пока остался без ответа. Эней уже сделал то, что обещал: лишил Аскания права самостоятельно управлять городом и вернул его в Лавиниум. И все. И больше он не сказал ему ни слова. Не такой он был человек, чтобы зря бросаться словами. Дело было сделано – и точка. И пока что говорить тут было не о чем. Эней вообще говорил только в тех случаях, когда это было необходимо.
Асканий довольно долго кипел и мучился, пытаясь молча пережить случившееся, дулся на всех и один или два раза попытался все же выяснить, что с ним будет дальше. Но Эней словно не замечал этих попыток. Самое большее, что он позволил себе, – мимоходом коснуться этой, столь болезненной для Аскания темы в разговоре о добродетели. Точнее, о мужской добродетели; того, что мы называем «арете»{77}, мужской
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 83
