выискиваешь… Не Фильку и не Ваньку хоронят, а самого их превосходительство генерала Беэра… Достойный блаженной памяти человек был-с.
Последний год жизни Беэр жаловался на головные боли и колоти в сердце. Лекари прописали ему воздержание в пище, пешие прогулки по бору. Больной, как мог, выполнял лекарские наставления. И все же временами не противился соблазну не в меру почревоугодничать. Три дня назад на прогулке Беэр рухнул на землю, как подгнивший столб. Перетрухнувший денщик призвал лекарей. По синеве на рыхлом теле те определили:
— Их превосходительство скоропостижно померли от разрыва сердца…
Место Беэра занял асессор Христиани, человек крутого нрава.
Целую неделю Федор околачивал пороги канцелярии. Только после того попал к новому начальству.
— Чего надобно, штейгер?
Федор припомнил, что когда-то Христиани возле чудской шахты стоял рядом с самим бригадиром. Воспоминание укрепило надежду на получение награды.
Христиани рассеянно выслушал просителя, вяло сказал:
— Пиши доношение. Обскажи все до мелочи. Канцелярия рассмотрит и решит, как быть.
Федор отправился к старому товарищу — канцеляристу Ивану Слатину. Когда-то вместе с ним приехали с Урала. Через Слатина Федор раздобыл гербовую бумагу на отпускные билеты секретным колодникам и форму самого билета. Слатина не оказалось на Барнаульском заводе — получил перевод по службе в Екатеринбург.
Выручила Настя. Отыскала грамотея — мелкого барнаульского маркитанта Семена Тренихина. Тот внимательно выслушал рассказ Федора и сразу же набил себе цену:
— Сурьезное, брат, дело. Тут-ка с большим умом и старанием надобно писать доношение. Главное, так завернуть, чтоб уважительностью начальство растрогать.
На другой день Тренихин торжественным козлиным голосом читал Федору доношение на имя Христиани:
«…Прославленные везде и особенно в здешнем краю человеколюбивые вашего высокоблагородия милости и снисхождения подают мне, нижайшему, надежду к получению щедрого вашего благоволения, и потому имею дерзновение представить всенижайшую мою просьбу…»
Федор перебил чтеца и присоветовал:
— Тут пиши проще. Вроде того что я прошу. А хвала — ни к чему, потому как я изверился в милостях и снисхождениях к себе.
— Можно и по-твоему, — согласился Тренихин. — Только ведомо мне, что ласковые слова по нутру начальству, дорожку прокладывают к его сердцу. Смотри, мне все равно…
Против ожидания, канцелярия в самом скором времени рассмотрела доношение. Христиани огласил Федору решение:
— В шнуровых книгах нет твоей фамилии против Змеиногорского рудника. Там значится, что рудник открыт во время Демидова его людьми. И его превосходительство до самой смерти никаких устных заявлений канцелярии не изволил делать. Не волен я выдать тебе награды. Возьми определение и езжай обратно.
— Но вы же, ваше высокоблагородие, знаете, что истинно я указал змеевскую руду?
— Что ж из того, — уклончиво ответил Христиани. — Быльем то поросло. Слов в дело не положишь. Документик нужен, а его нету. Потому и быть тебе по-прежнему без награды.
Настя стояла в условленном месте — на высоком плотинном мосту, смотрела через перила вниз. Там по дощатому сливу с бойким журчанием катилась, играла на солнце зеленоватая вода. У самого стока в речное русло вода пенилась, высоко по сторонам сеяла мелкими брызгами, оттого над сливом повисла радуга.
Назначенное время давно прошло, а Федор не появлялся. Настя знала: матушка обеспокоена ее продолжительным отсутствием. Оторваться же от места и взять в руки корзину с базарными покупками не хватало сил.
Наконец из-за угла заводской крепости вынырнула тройка лошадей. Из повозки выскочил Федор.
— Ну как? — В голосе Насти и радость и тревожное сомнение. Федор, как мог, спокойно сказал:
— При чем был, при том и остался… — И вдруг, увидев смятение на лице Насти, зачастил: — А вот тебе за все спасибо! Такая ты душевная, что и слов не подберу!
Настя замахала руками.
— Что ты, Федор! Ни к чему такое говоришь-то… — И потом тревожным полушепотом простонала: — А как же Феклуша-то теперь? Чем вызволять ее из хворобы?
Федор достал из кармана определение — отказ канцелярии. Настя услышала резкий шорох разрываемой бумаги. Потом вниз лениво полетели мелкие клочки, как бабочки-капустницы.
— Не ентой бумажкой вызволять… Бог даст — сама поправится. Пора уезжать. Ждут меня.
— Да что же это я? И знаю, недосуг тебе, а медлю! — сказала Настя и вдруг поспешно стала доставать из корзинки узелки, сверточки.
— Тут Феклуше… и тебе на дорогу…
Заметив испытующий, пристальный взгляд Федора, Настя горячо заговорила:
— И не подумай отказаться! Чай, на свою копейку все куплено!
У Федора не было сил сопротивляться. Стоял безмолвный и обезоруженный. Когда корзина опустела, Настя облегченно вздохнула.
— Ну вот и все. Слава богу. Теперя езжай, Федор. В дороге не медли понапрасну… — сказала, будто в душу заглянула к Федору и узнала, что таилось там невысказанным.
Федор ответил сдавленным, дрогнувшим голосом:
— Прощай, Настя.
— Пошто прощаешься-то? Думается, свидимся…
На второй день пути Федор извлек из кармана хрустящую десятирублевую ассигнацию. Сразу догадался, откуда взялись деньги. Не знал только одного, что Настя продала единственное свое сокровище — кольцо, подарок старого Гешке.
Феклушу похоронили на рудничном кладбище за два дня до приезда Федора. Неизбывное горе, тоскливое одиночество ошеломили ударом обуха. Лелеснов ходил рассеянный, безразличный к окружающему, молчал, будто онемел. Алексей Белогорцев с тревогой поглядывал на друга. «Эдак до нового несчастья один шаг. Чего доброго человек может рассудка лишиться».
Душу Федора терзала не только одна смерть Феклуши. Мысль о потере сына, несколько поблекшая в отчаянной борьбе за жизнь жены, теперь стала мучительно ощутимой. В воображении Федора непрестанно возникали картины, мрачнее одна другой.
Через безбрежные киргиз-кайсакские степи, через сыпучие пустыни пролегла дальняя дорога к солнечной Бухаре. Связанные по рукам, плетутся по дороге пленники на невольничий рынок. Жестокие стражники беспощадно хлещут плетьми каждого, кто впадает в бессилие от безводья и изнурительного пути под неумолимо палящим солнцем. Многие падают вдали от родных мест под хлесткой плетью. Среди них совсем еще не взматеревший Коля Лелеснов…
Потом надвинется другое. Коля Лелеснов обманывает неусыпных джунгарских стражей, на низкорослом, но выносливом и стремительном коне-калмычке сломя голову скачет из постылого плена. Русский мальчишка от радости захлебывается в озорном смехе и не оглядывается назад. Ему совсем невдомек, что позади мчится во весь опор погоня, что преследователи с каждой минутой сокращают разрыв. В воздухе свистит волосяной аркан. И чудо! Извивающаяся петля больно бьет но голове мальчугана, который плотно прилип к конской шее, как живая, отскакивает и падает на траву. Так не один раз.
Отчаявшиеся преследователи тогда обнажают шашки. Мгновение, и все будет кончено. Мальчик впервые оглядывается назад и направляет коня в глубокую горную расселину.
Федор стонет, но в словах гордость за сына: «Молодец, Колька,
