Он нехотя отложил кисть и, вместо того, чтобы, как предполагала Тайра, сразу же броситься за письмом, пробурчал:
— Вспомнил-таки… ладно. Давай сюда.
И — пока читал то, что было написано ровным, твердым отцовским почерком на сложенном вдвойне листе бумаги, сохранял каменное молчание. Наконец, небрежно подсунув письмо куда-то под листки с эскизами, проронил сквозь зубы:
— Как всегда. Всё вокруг да около. Я же его совсем не о том просил…
Нашарив кисть, как ни в чём ни бывало, продолжил за работу. Почувствовав недоумевающий взгляд девочки, решил объясниться:
— Я в своём письме спрашивал, когда он, в конце концов, собирается возвращаться домой. Три года — не три дня. И сообщил, что буду ждать вестей о возвращении его полка. И назначил место встречи — в самом центре соборной площади, что в Коугчаре.
— А почему не дома?
— Кто его знает, будет ли стоять к тому времени дом… Считай, что я тоже, вроде тебя, этот самый… ясновидящий.
— Но, если он сейчас в действующей армии, его могут не отпустить.
— Как уходить украдкой — это он умеет. Пусть найдет какую угодно возможность вернуться. Я отпишу письмо, завтра отнесешь на почту…
— Ты какой-то странный. Другой бы порадовался…
Вот и порадовался, грустно усмехнулся Тинч. Как мы там в школе проходили?
"Вот проснулися поутру наши солдатики, скоренько оделися, умылися и дружненько построилися. Глядь: а мимо сам господин генералик идет!!! Ой, как обрадовалися наши солдатики, по команде "смирно" встали и ну любимого командира приветствовать! Доволен остался генерал строем и выправкой солдатиков, и честь им отдаёт. Что же мне, думает, с такими молодцами делать? Подумали они вместе, подумали, да и решили идти на войну… Дружно затянули боевую походную песенку…"
— Ненавижу это, — неожиданно, вслух ответил он. — Ненавижу войну. И отца своего — ненавижу!..
Тайра присела рядом, обняла за плечи, посмотрела глубоко:
— Что это ты вдруг. Нельзя, не надо так. Отец… он и есть отец. Может, мне поколдовать, чтобы он быстрей вернулся? Я умею.
Тинч вспомнил то, что слыхал от старухи, прикусил язык. Действительно, что за дурака он тут валяет.
На отдельной подставке разместились фигурки иного рода. Тайра разглядывала каждую по отдельности, после чего осторожно ставила на прежнее место.
Тинч говорил, что это — персонажи его грёз. Вот это отшельник" таргрек" в чёрном плаще с капюшоном. Вот это — мальчишка в долгополой отцовской куртке и с книгой, прижатой к груди. Вот — старушка-знахарка с пучком лекарственной травы в руках. А вот это — это, может быть, она…
А ещё, во множестве — горожане и рыбаки, солдаты и матросы, тагры, чаттарцы, элтэннцы, анзурессцы, келлангийцы, бэрландцы… Застывшие с сетью рыбака, гарпуном морского охотника, мастерком каменщика или кнутом табунщика, киркой горнорабочего и ружьём солдата. Матери с младенцами на руках, играющие дети, путешественники, бродячие актёры, заводские рабочие, крестьяне за плугом, священники, короли, шуты и маги…
Трудись, о мастер, разминай комки,
Меси свою податливую глину,
Пусть две твоих неистовых руки
Слепую плоть пронзят до сердцевины.
Пожар ладоней, пальцев нагота…
Ты разрушаешь, чтоб построить снова
Свой мир, где так не вечна красота,
Но вечно вдохновение живого…
Особый очаг в доме находился посреди помещения, дым от него уходил вверх, к стропилам. Над огнём непрерывно кипел и булькал огромный котёл. Тайра зачерпнула воды и, отставляя кожаное ведро подальше, чтобы не ошпариться, понесла кипяток к коробу с глиной. Затвердевшую и прихваченную за ночь морозцем глину требовалось разводить кипятком и месить ногами. Она перехватила ленточкой волосы, подобрала ремешком складки платья и, сбросив меховые чуни, принялась за дело.
Тинч сытно позавтракал и с охотой взялся за кисть. За ночь в костровой печи дозрела новая партия фигурок.
Неотрывный взгляд из-за плеча не давал ему покоя. Тайра, тихонечко выбравшись из короба и, переступая босыми ногами по полу, подошла и, почти не дыша, прислонясь к столбу, наблюдала за ним. Темно-красное, расшитое райскими птицами и драконами платье её было туго стянуто в талии (и с чего он взял, что она толстая? Ничуть не толстая). На смуглых ногах застыли капельки глины.
— Тайри! — позвал Тинч, прерывая работу. — Ты научишь меня работать с кругом?
— С каким, гончарным?
— Нет, буквенным, что ты, помнишь, рисовала на бумаге?
— Господь Бог, между прочим, на гончарном круге людей лепил… А то — так, ерунда, забава. Игрушки!
Игрушки, подумалось Тинчу. Игрушечки. Видали мы, как вы относитесь к этим игрушечкам.
— Погоди-ка… — она, присев, нырнула куда-то вглубь верстака и из-за зарешеченной дверцы извлекла запылённую книгу.
— "Таргрек или Отшельник" — прочитал Тинч на обложке, — "Линтул Зорох Жлосс"…
— Здесь обо всём. Бери её, насовсем. На память…
— "И был Бальмгрим…", — прочитал Тинч, раскрывая первые страницы.
— "…И был он смелым, сильным, весёлым, — подхватила Тайра. Глаза её возбужденно блестели, — да таким удачливым — всё, за что ни брался, у него получалось. Сажал ли дерево — да какое вырастало дерево! Строил ли дом — да какой вставал дом…" Знаешь, а по ней гадать можно. Давай посмотрим, например, какова будет моя судьба… Я назову номер страницы, а ты прочитаешь первые строки сверху.
Она назвала и Тинч не без интереса прочитал:
— "Кусочки чёрствого ржаного хлеба размочить в кипячёной воде с молоком и с двух сторон обжарить в растительном масле. Посолить. Добавить репчатый лук и зелень…" Продолжать дальше?
— Хватит, хватит! — она держалась за живот от смеха.
— А что, плохое предсказание? Дёшево и вкусно…
— Тинчи!..
— Ну, что ещё?
— Ты знаешь, а я, кажется, в тебя влюбилась. Только ты не бойся, я тебя жениться не потащу. Да и стара я для тебя.
— Опять играешь?
— Ну, уж мне чуть-чуть и поиграться нельзя! Ну-ка, давай ещё раз попробуем. Я задумаю желание, а ты погляди.
— "Лунный свет, — прочёл Тинч, — падал на левую руку молодой графини. Усталая и счастливая, она радовалась наступившему покою. Она была обнажена… Любовь хранила её счастье, которому не было границ.
— Ах, милый герцог, — произнесла она, лукаво усмехаясь, — Ваш добрый гость в моём доме сегодня был необычайно учтив и тактичен, хотя, признаться откровенно, я была бы не прочь, если бы он повел себя и не столь утонченно.
— О графиня! — отвечал ей герцог, — О, если бы Богу было угодно скрестить наши пути не вдруг, и — о, если бы это могло продолжаться вечно! Знаете ли вы, как сказал однажды поэт:
