сколько раз мы отдавали наши веры на заклание, принеся их в жертву, одну за одной, на этот алтарь! Следовательно, «стремление к истине» не означает: «я не хочу, чтобы меня обманывали», оно подразумевает другое – «я не хочу никого обманывать, в том числе и самого себя», – так снимается противопоставление – и мы тут же оказываемся в царстве морали. Ибо надо только задать себе вопрос, честно и открыто: «А почему ты не хочешь обманывать?», в особенности если всеми силами создается иллюзия – и действительно возникает полная иллюзия! – будто бы жизнь основана лишь на иллюзии, я хочу сказать, на заблуждении, обмане, притворстве, ослеплении, самоослеплении, хотя, с другой стороны, на самом-то деле жизнь проявлялась во всей полноте лишь там, где есть πσλντζπσι[41]. В таком вопросе можно было бы усмотреть, мягко выражаясь, какое-то донкихотство, романтическое безрассудство; но вполне возможно, в нем кроется и нечто более страшное – опасный для жизни, разрушительный принцип —…«стремление к истине» вполне может обернуться скрытым стремлением к смерти. И тогда вопрос «к чему наука?» снова возвращает нас к моральной проблеме: к чему вообще мораль, если сама жизнь, природа, история «неморальны»? Нет никакого сомнения в том, что человек правдолюбивый, в том дерзновенном, высшем смысле, какой диктует вера в науку, подтверждает тем самым существование совершенно иного мира, отличного от мира жизни, природы и истории; но коль скоро он принимает «иной мир», разве не должен он тем самым – о ужас! – отказаться от его противоположности, от этого мира, нашего мира?!. Наверное, теперь уже понятно, к чему я клоню! Мне думается, что наша вера в науку по-прежнему не может обойтись без метафизической веры, – что и мы, современные познающие, мы, безбожники и противники всякой метафизики, мы берем наш огонь все еще из того неугасимого костра, который разожгла тысячелетняя вера, та христианская вера, которой придерживался и Платон, – вера в то, что Бог – это истина, что истина божественна. Но что же будет, если именно это подвергается все большему сомнению, если оказывается, что нет ничего божественного и все лишь заблуждение, слепота, обман, – и если даже сам Бог оказывается нашим самым древним обманом?
345
Мораль как проблема. Недостаток в личностях пагубно сказывается во всем; ослабленная, чахлая, потухшая, самоотреченная и отрекающаяся от всего личность не годится уже ни на что хорошее – и менее всего она годится для философии. «Самоотверженность» не стоит ничего – ни на небе, ни на земле; великие проблемы требуют великой любви, на это способны лишь сильные, цельные, надежные умы, которые не мечутся по сторонам, но сохраняют незыблемость и твердость. Весьма существенно, относится ли мыслитель к своим проблемам лично, считая их своей судьбой, своей бедой, но и своим счастьем, или «безлично», стараясь их прощупать и ухватить получше щупальцами холодной, любопытной мысли. В последнем случае из этого ничего не выйдет, тут даже не приходится сомневаться; ибо великие проблемы мало ухватить, их надо еще и удержать, а это не под силу всяким лягушкам и жалким мозглякам, великие проблемы искони не терпят слабаков, так же как не терпят их, кстати, все бойкие девицы, – как же так получается, что я до сих пор не встречал никого и даже не читал об этом в книгах, кто подходил бы к морали с этой точки зрения как личность, кто воспринимал бы мораль как проблему, а эту проблему, в свою очередь, как свое собственное горе, свою муку, наслаждение и страсть? Ведь вполне очевидно, что до сих пор мораль уж никак не считалась проблемой; скорее даже наоборот, она считалась областью, в которой, после всех подозрений, размолвок, препирательств, можно прийти к общему согласию, – священным местом, где царит мир и покой, где всякий мыслитель может отдохнуть от себя, вздохнуть полной грудью и воспрянуть духом. Я не вижу никого, кто отважился бы на критику моральных ценностей; я даже как-то не замечаю, чтобы этим хотя бы заинтересовалась наука, – ни малейшего проблеска научного любопытства, никаких всплесков утонченной, рискованной игры воображения, которой так грешат психологи и историки: они уже издалека чувствуют проблему и схватывают ее на лету, не зная хорошенько, а что же им попалось в руки. Едва ли мне удалось нащупать некоторые еще неясные и смутные подступы к истории возникновения этих чувств и этих оценок (что существенно отличается от критики последних и не имеет ничего общего с историей этических систем): один-единственный раз я сделал все, чтобы пробудить склонность и способность к такого рода истории, – но все напрасно, как я теперь вижу. От этих историков морали (в особенности англичан) мало проку: как правило, они кротко подчиняются какой-нибудь морали и, сами того не ведая, исполняют роль ее оруженосцев, ее свиты; при этом они искренне поддерживают столь распространенную и по сей день в Европе стародавнюю наивную веру в то, что главной чертой всякого морального поступка являются самоотверженность, самоотречение, самопожертвование или сочувствие и сострадание. Их обычной ошибкой является то, что они исходят из ложной посылки, будто бы существует некий consensus всех народов (или, по крайней мере, кротких народов), опирающийся на определенные общие моральные заповеди, и отсюда делают вывод о непреложной обязательности последних и для тебя, и для меня: или, наоборот, открыв для себя истину, что у различных народов моральные оценки будут неизбежно разниться, они делают вывод о том, что все морали можно считать необязательными: и то и другое – большое ребячество. Те же из них, кто обладает более тонким умом, совершают, как правило, другую ошибку: они показывают, например, всю глупость каких-нибудь суждений, распространенных у того или иного народа, относительно его собственной морали, или о морали других людей, или о морали в целом, то есть о ее происхождении, законности с точки зрения религии, о ложных устремлениях воли и так далее, – они подвергают это суровой критике, твердо веря, что критикуют самое мораль. Но значимость повеления «ты должен» может быть весьма и весьма различной и совершенно не зависит от того, кто что по этому поводу думает, и от всей этой сорной травы заблуждений, которая, наверное, буйно разрослась вокруг: точно так же, как ценность того или иного лекарства для больного совершенно не зависит от того, судит ли больной о медицине с научной точки зрения или рассуждает о ней, как какая-нибудь старая бабка. Можно допустить, что мораль и сама могла вырасти из заблуждения: но и эта точка зрения нисколько не приближает нас к решению проблемы ее ценности. Таким образом, никто
