Последующие десять лет Пол Ситон только и делал, что убегал. Сначала он подался в Америку, в Нью-Йорк, поверив в миф об ирландской диаспоре, широко раскрывающей свои объятия каждому обладателю дублинского акцента. Все оказалось правдой: объятия действительно были широкими. Однако лишь в том случае, если вы соглашались поддерживать сложившийся миф.
Ситон довольно скоро понял, что его примут за своего лишь в том случае, если он возьмется играть вполне предсказуемую роль в драме из жизни ирландской эмиграции. Но у него не вышло. Ровным счетом ничего. По правде говоря, у него просто-напросто не осталось душевных сил. Опыт прошлого лишил Ситона качеств, необходимых для получения удовольствия от craic.[70]У него так болела душа, что он был не в силах скрыть свои муки. Ситон был замкнут, пуглив и не в себе. А еще он был мстителен.
Как-то вечером в одном бруклинском баре к нему, слово за слово, прицепился беглый «прово». Этот боевик-наемник из Восточного Белфаста питал ненависть к «лондонским» ирландцам, размякшим, судя по акценту, от спокойной жизни. По крайней мере, это был удобный повод привязаться к Ситону. Вполне возможно, парень просто тосковал по дому, жене и детям. И, приняв на грудь, решил, что облегчит свои страдания, если для профилактики устроит взбучку вон тому еврею, то есть Ситону. В результате буян получил парочку хороших нокаутов. Причем последний, как показалось удирающему с места происшествия Ситону, привел к сотрясению мозга после удара о булыжную мостовую. Позже, сидя на станции Грейхаунд с дешевым чемоданом под мышкой и дуя на сбитые костяшки пальцев, Пол думал «Так вышло не потому, что я сильнее. Просто из нас двоих я оказался злее и трезвее. К тому же мне было на все наплевать, а ему нет».
Потом был Бостон. Там Ситон устроился на лодочную станцию и после долгих уговоров даже согласился войти в команду из восьми гребцов и дважды в неделю тестировать лодки. Он также работал посменно в одном ирландском баре. Все лучше, чем просто ходить туда выпивать. В Бостоне он стал чуть более общительным. И благодаря этому как-то раз вечером в баре, где Пол подрабатывал, один знакомый оказался настолько дружелюбным, что предупредил о «прово», нокаутированном в Бруклине. Тот уже пошел на поправку и наводит справки о перемещениях своего обидчика.
Ситон переехал в Канаду. Теперь он понял, как здорово иметь ирландский паспорт, если, конечно, любишь путешествовать. Пол обнаружил, что он вовсе не прочь провести зиму в Британской Колумбии. К тому моменту он осознал, что по сравнению со стужей в его душе даже заснеженная Новая Шотландия кажется теплой и приветливой.
В Канаде Пол почувствовал, что нити, связывавшие его с террористом из Белфаста, значительно ослабли. Там он научился кататься на лыжах. Он преподавал английский и историю в начальной школе. Два раза в неделю по вечерам читал лекции по журналистской практике в колледже. А затем у него начался роман с милой, привлекательной женщиной родом из Дании, преподававшей керамику. Но все закончилось катастрофой. Ситон понял, что пора уносить ноги.
Однажды они вместе отправились в принадлежавшую ее отцу хижину, которая находилась в глухом лесу на окраине Национального парка в Банфе. Когда они достигли леса, начался снегопад. Хвойные деревья обступали лыжню плотным бесконечным коридором. Идти по лыжне сквозь снежную мглу оказалось нелегко. Очень скоро они очутились в непролазной чаще. Кругом царило белое безмолвие, словно путники забрели в неизведанный, дикий уголок природы — туда, где еще не ступала нога человека. Деревья, неподвижные под снежной шапкой, стояли вдоль тропы сплошной стеной, и лыжники как будто пробирались по дну ущелья. Они все шли и шли без остановки, пока примерно через час перед ними не открылась прогалина — брешь в лесной твердыне. Ситон свернул туда, надеясь, что это и есть дорога к хижине.
— Нет, — сказала женщина. Голос ее сорвался. Ситон решил, что она просто не может отдышаться после такого трудного перехода. — Не сюда, — повторила женщина.
Он уловил в ее тоне неуверенность. Она явно была чем-то напугана.
Пол остановился и присмотрелся к тропе, идущей сквозь хвойный лес. Снег на ней был усеян обломками веток, а на стволах белели участки содранной коры, висевшей клочьями и полосами. Приглядевшись, Пол увидел на стволах царапины и выступившие капли смолы. Он подошел и в изумлении потрогал поврежденное дерево.
— Нет, — сказала женщина.
Ситон обернулся на ее голос, опять явственно различив в нем страх. Женщина прерывисто дышала и словно прилипла к лыжне. На ее лице выступили яркие пятна. Лыжные очки она подняла на лоб, и Пол увидел, как округлились ее глаза, светлые на фоне равнодушной белизны снега и неба. От ее тревожного окрика по затылку у него пробежал неприятный холодок.
Он снова всмотрелся в странную просеку. Кто-то могучий и неистовый проложил здесь себе путь, походя корежа деревья, калеча природу, в своей слепой ярости обращая все в хаос. Может быть, тут пронеслось стадо перепуганных лосей и они рогами поломали все вокруг? Но следов копыт было не видно. Ситон вообще не заметил на снегу никаких отпечатков, но он ведь и не был следопытом, да к тому же снег валил не переставая. Теперь, когда все закончилось, в лесу стояла мертвая тишина. Но сочащийся древесный сок и капли смолы на сосновых стволах отчетливо пахли жестокостью. Нет, понял Ситон, лоси тут ни при чем. Это была какая-то гораздо более дикая и грозная сила.
— Медведь, — сказал он.
— Не медведь, — возразила женщина. — Сейчас ведь зима.
— Тогда кто?
— Иди сюда, Пол! Не сходи с лыжни и поторопись. Нам еще целую милю идти до домика, где тепло и светло.
Светло. Ситон кивнул. Теперь и он почувствовал сильный запах звериной мочи и пота, окропивших снег, проследил в коридоре деревьев зловонный путь неизвестного существа, чья слепая ярость сеяла кругом разрушение.
Ночью они болтали, пили глинтвейн и занимались любовью. Единственным освещением в хижине были тлеющие головешки в очаге и костры за окном, мерцающие сквозь деревья: это в миле отсюда грелись на озере рыбаки, вышедшие на подледный лов. Может быть, причиной тому были лес и навеянные им воспоминания или тропа в чаще, проложенная огромным зверем. Но только под утро, среди безбрежного покоя и дремоты, держа в объятиях любовницу-датчанку, Пол ласково прошептал чужое имя. Имя другой женщины.
Где же был его дом? Этот мучительный вопрос вконец извел Пола. Пока не умерла мать, Ситон считал, что его дом в Дублине, в городе, где он родился и набил первые шишки, получил образование и почти неискоренимый акцент. А сейчас? Безусловно, в Лондоне. Теперь Лондон был его домом.
Итак, из Канады он переехал в Дублин, где у него практически не осталось близких и знакомых по эту сторону могилы. Пол оказался в изоляции. Конечно, ему было одиноко, но Пол Ситон стал воспринимать одиночество как зуд в недоступном для почесывания месте. Он смирился с ним. Изолированность стала для него таким же нормальным, привычным состоянием, как потребность дышать. Ситон так долго был один, что уже почти не замечал одиночества. Итак, он готов был осесть в Дублине.
