– Он опоганен. Другие собирались в нем какое-то время. Надеюсь, им хватило ума перестать это делать.
– Ты полон сюрпризов, мой друг. – Семёныч кашлянул и закурил. – В первую ночь ты сюда пошел, что ли?
– Да. Попался, как кур в ощип.
– Как-как?
– Как кур в ощип. Обычно слышат, как кура во щи, но это неверно. Курей ощипывают, сразу после смерти, так что попасть во щи для курицы – это как мертвому припарка. Ощип же констатация факта их физической смерти.
– Высокодуховная у нас беседа складывается. Разбор старорусских выражений и правильное их применение.
Он усмехнулся. Бородач ему нравился своей несуетной точкой зрения, спокойствием и явно проглядывающим цинизмом. Из таких всегда выходят хорошие врачи, хотя… Иногда, намного раньше, еще оставшийся романтизм назойливо старался сравнивать его с докторами, с хирургами, благородными рыцарями ланцета, зажима и скальпеля, отрезающих больное ради жизни всего организма.
Времени с тех мыслей минуло довольно, чтобы начать ощущать себя ассенизатором-золотарем, не больше.
– Я вот в толк не возьму. – Семёныч выкинул окурок, метко и щелчком отправив в урну. – Мы с тобой не связывались, как ты у нас появился?
Он пожал плечами. Раз бородатый не в курсе, то и не стоит его посвящать. Институт, всегда находящийся рядом и в тени, рад получить любую информацию о самой Страже, переварить, проанализировать и найти больные точки. Институт, с самого основания, не любит конкурентов и не пытается помогать убивающим порождения Мрака или Других. Тоже неудивительно, они же для них опытный материал, необходимое Зло, идущее в работу ради великой цели. А великие цели, чаще всего, одинаковы, как их не обзови.
Если кому-то нужен для эксперимента Другой, способный, к примеру, оборачиваться, то какова цель эксперимента? Можно биться об заклад, что цель универсально-прикладная, для использования этакого экземпляра в нужном направлении. Например, для заброски в тыл врага, чтобы устроить террор и бардак в его житницах, кузницах и всем таком.
– Узнал.
Семёныч понимающе кивнул и повернул по улице вниз. Справа остался теремок театра, памятник Чапаеву с его гнутой шашкой и странно-красивое здание, напрочь лишенное привычных форм с пропорциями.
Музей выходил на Струкачи, полные уже голых деревьев за коваными решетками, где в скейт-парке, наплевав на погоду, вовсю катались, грохотали и, судя по задорному мату, порой падали. Женщина, сидящая в кассе, даже не подняла глаз от газеты, а Семёныч решительно потопал куда-то вглубь.
На стуле, спрятавшись за старомодное бюро, убранное под лестницу на второй этаж, дремал явный отставник, приоткрывший глаз и протянувший Семёнычу связку ключей. Вот так дела, однако.
Хранилище оказалось на самом деле серьезным. Настолько, что не верилось во всю простоту богатства, спокойно дремлющего в полуподвале, в окнах которого даже промелькнули ноги, торопящиеся вниз. Стали здесь оказалось вполне достаточно, даже той, что отлично подошла бы именно сейчас.
– Выбирай. – Семёныч повел рукой, уверенным хозяйским жестом. – И не удивляйся, у нас тоже хватает секретов, это вот один из таких, что тебе одобрили открыть.
Кривой кинжал-бебут, привезенный из туркестанских походов Скобелева, не иначе.
Саперный тесак с зубчатой спинкой, старый, но надежный, как все, откованное в девятнадцатом веке, оружие.
Поразительно огромная сабля-штык, времен Крымской войны, французская, даже с гардой и волнистым клинком.
Штык-нож к Маузеру-куртц, одна из первых моделей, длинный, тяжелый и имеющий дополнительную заточку почти на половину верхней части.
Так… А это что?!
– Ничего себе ты отыскал игрушку… – прыснул Семёныч. – Ты еще, может, кольчугу возьмешь?
Парный, к чему-то длинному, очень редкий, клинок-фальшион. Без чашки гарды, прямая полоса прекрасно откованной стали-миланезы, удобная крестовина, надо же, а?! И не очень широкая треть у рукоятки. Как оно здесь оказалось, а?
– Понравилось? – поинтересовался Семёныч.
– Да.
– Хорошо. Положи назад.
С предохранителя бородач снял АПС загодя. И сейчас держал тот сбоку, чтобы рука не уставала, прижимал локоть и руку к себе.
– Ну, ты кто такой, а?
Хороший, блин, вопрос. Да еще и крайне своевременный.
– Ты о чем?
Семёныч ствол не убирал.
– Ты не помер в бункере, хотя кровью залил все вокруг себя. И даже смог идти своими ногами. Ты о чем-то тер с этим зубастым ублюдком, а ведьма заглядывается на тебя, как бизнесвумен преклонных лет на студента-физкультурника… или на стриптизера. Только эта еще тебя и слушается. Ты не убил упыриху, провел у нее ночь, потом мы вкрячились из-за вашего разговора. Кто ты, мать твою, такой?
Что вот ему сказать? Как попытаться донести самое главное? И стоит ли долго стоять под стволом?
– Я тебе, сука, не верю. Знаешь, почему еще не верю?
До откуда бы?
– Я тебя не чувствую. Тебя как нет, а такое невозможно. Или возможно, если ты давно помер. Раздевайся.
– Я ж тебе не красивая баба, чтобы раздеваться.
– Раздевайся!
Вот приставучий-то тип где. Раздеваться, значит, раздеваться. Куртку, толстовку с капюшоном, футболку, все снять и аккуратно сложить на раритетном столике, покрытом портретами, как картинками-переводилками.
– Меня не вскрывали. – Он показал на грудь. – Я живой.
– Плечи покажи.
Плечи…
С плечами беда, но он же не рассмотрит, рукава татуировок начинаются от шеи и расползаются до запястий.
– Посмотрел?
– У тебя нет следов вакцинаций.
Да ладно?
Семёныч отступил, все также смотря стволом в его сторону, хотел что-то сказать, но ему уже надоело. Ждать, когда вдруг случится незапланированный выстрел и получить пулю? Увольте от такой радости.
Бородач успел понять, но не успел сделать ничего. Он оказался за спиной, выбил оружие и жестко взял за горло, сжал, показывая – сломает к чертовой матери сразу, только дернись. Семёныч медленно поднял руки, растопырив пальцы в стороны, замер.
– Мы на одной стороне, зачем нужно тыкать в меня пистолетом? Не доверяешь? Я просто ошибся, не взял в расчет ваши же промахи насчет Проводника. Но зато сейчас нащупал вполне себе подсказку, если ты ее не понял, то стоит задуматься – нужным ли делом занимаешься много последних лет, либо тебе стоило пойти работать сторожем?
– Ты о чем?
О чем он… Ладно, это пока терпит, надо удостовериться в собственной догадке, чтобы не рубить наотмашь и, одновременно, не спугнуть эту погань, окопавшуюся в городе.
