— Когда я услышала про пистолет, поняла, что она может мне помочь. Мы еще некоторое время поискали кого-нибудь из вас, но не найдя, и не решившись обращаться к другим мужчинам, боясь нарваться на предателя, отправились к комнате Пророка. А дальше вы сами знаете…
60. Давид и Регина.
— Во-о-от, — ласково тянула Рыжая. — Еще один ма-аленький стежочек, и я закончу. Через пару дней будешь таким же красавчиком, каким был всегда. А вообще, как вы сегодня мне надоели со своими ранениями. Там у меня ребенок ревет, а я вместо того, чтобы кормить его, тут вас шью, и шью, и шью… Будете вы спать сегодня спокойно или нет?
— Зоя, ну ты же понимаешь, что предателя поймать нужно было? Опасен он.
— Понимаю, понимаю, всё я понимаю, — она сделала последний болезненный стежок (похоже, обезбаливающее просрочено настолько, что практически на меня не действует) и начала убирать инструменты. — Когда вы, мужчины, уже наиграетесь в войну? Когда уже будем жить спокойно? Ты не знаешь?
— Не знаю, — меня в данный момент волновал совершенно иное, а филисофия и фантастика, из области которых был вопрос, заданный Зоей, пока не затрагивали разум совершенно. Я уже знал, кто именно и как спас Милану. И с трудом давил в себе порыв бежать к Регине, чтобы удостовериться, не пострадала ли она. Хотя мне и сказали ребята, что и Регина, и Таисия, и даже Милана — целы и невредимы. Но мне нужно было убедиться в этом самому. Но я сидел и смотрел, как Зоя, несмотря на спешку, аккуратно складывает ампулы с лекарствами, бинты и другие свои причиндалы…
Не побежал. Не бросился к ней, хотя очень хотел. Потому что увидел свое отражение в зеркале. Возле операционной, куда я принес раненного Денисом парня, был Зоин кабинет. Она послала меня туда за лекарствами. Выходя из помещения, я вызглянул на себя в зеркало. И ужаснулся. Никогда еще я не получал ранения в лицо. Так-то, куда только не был ранен — и в обе руки, и в ногу, и в грудь. Но вот лицо до сих пор не страдало. А сейчас… Ну, конечно, глупо было мне, мужчине, делать из этого трагедию. Ну, опухшая синяя, покрытая сочащейся кровью, разорванная щека… Ну, подумаешь… В другое время я бы и внимания не обратил. Я знал, что нравлюсь женщинам, отлично понимал, что красив. Но разве это было для меня важным? Ну помогало достичь некоторых сиюминутных целей, ну способствовало не раз, чего греха таить, соблазнению понравившегося женского экземпляра.
А сейчас я вдруг подумал, что возможно таким опухшим, с расползающейся по лицу синюшной гематомой, могу не понравиться Регине. И боялся увидеть ее реакцию.
— Давид? Что такое? Чего сидишь? Иди к себе, смой кровь и ложись спать. Я попрошу Ярослава, чтобы тебя завтра не беспокоили — отлежишься и полегчает. А девушка твоя (ничего она, кстати, мне понравилась), пусть поухаживает за тобой.
С трудом заставил себя подняться — Зое нужно было замкнуть кабинет, потому что в нем хранилось множество самых разных лекарств, доступ к которым был закрытым для всех, кроме нее и двоих ее помощников.
— Иди-иди, — проворчала она мне вслед. — Мне еще Пашкину работу проверить нужно…
Я не мог предположить, чего мне ждать от моей Гайки. Я по сути так мало ее знал. И, подходя к своей комнате, я не был уверен даже в том, что Регина находится там. Она вполне могла попросить Антона или Ярослава устроить ее в женской комнате, тем более, что находилась она отсюда неподалеку. И, открывая дверь, вовсе не ожидал, что она бросится мне на шею!
Молча, словно боясь, что я упаду, и собираясь поддержать, Регина метнулась с кровати ко мне, прижалась всем телом, обхватила за талию. А я стоял и боялся пошевелиться — таким нереальным, невозможным, казалось мне эта ее реакция.
— Регина, — говорить было больно, но радость, затопившая средце, действовала в разы лучше, чем Зоины обезболы. — Я же просил, никуда из комнаты не выходить. А если бы он… если бы убил?
— По мне некому плакать.
— Что? — я попытался отстранить ее, чтобы заглянуть в глаза, посмотреть, серьезно ли она говорит такое. — Это же не значит, что себя беречь не нужно.
— А ты? Ты почему себя не берег?
— По мне некому плакать, — ответил ее словами, уверенный в том, что они подходят и ко мне тоже.
— Я бы плакала…
Она просто не успела разглядеть…
— Правда? Вот утром при свете солнца посмотришь, каким я стал, и заплачешь от ужаса, — я пытался шутить, но чувствовал, что так и будет. Только она почему-то не продолжила эту, волнующую меня тему, а заговорила о другом.
— Я вот думаю, когда мы с тобой познакомились, ты же ранен был в голову? Так?
— Ну-у, меня просто сзади рукояткой пистолета жахнули.
— Всего пара недель прошла, а ты снова… Зачем голову вечно подставляешь?
— О-о, чего я только не «подставлял»! Весь в шрамах… Хочешь, покажу?
Ответа я ждал, затаив дыхание, потому что это был неприкрытый намек, и от реакции Регины для меня многое зависело.
— Хочу, — тихим смущенным шепотом.
Регина.
Я хотела видеть. Но не старые, давно зажившие шрамы, а его новое ранение. Только чувствовала, что жалость, которая неизбежно появится в моем взгляде, не понравится Давиду. И боялась поднять глаза. И вообще, я не собиралась обнимать его с порога. Я не собралась вешаться ему на шею — ну переспали, но ведь ничего другого он и не предлагал мне. Но ждала прихода, как на иголках, волновалась о нем и жалела…
— Обязательно все шрамы расмотрю. Только, знаешь что, давай потом, при свете дня?
Он почему-то развеселился и шагнул к кровати, потянув меня за руку:
— То есть ты не уйдешь?
— А ты не прогонишь?
Он некоторое время молчал, словно собираясь с мыслями, а потом, развернув меня так, чтобы я могла видеть его глаза — в единственное маленькое окошко уже проникали первые рассветные лучи, сказал:
— Если тебя не пугает то, что ты видишь, если не ужасает мой внешний вид, то другого повода, чтобы отпустить тебя я не вижу.
Я не сразу поняла, что этой мудреной фразой он вообще хотел сказать. А потом до меня дошло! Получается, если он мне такой — раненый, кажется некрасивым, то я могу уходить! Вот гад! Вот… Захотелось отвесить пощечину!
— Так значит! Получается, я только внешностью твоей восхищаться должна? Получается, в тебе это — самое главное? Красавчик, да? Так тебя все, кому не лень тут зовут!
— Я не понимаю, Гаечка, миленькая, — он поднял вверх руки, как бы показывая мне, что готов отступить, готов сдаться, — Я к тому говорю, что выгляжу не очень сейчас. И, может быть, разглядев меня хорошенько, ты будет в ужасе! Может быть, тебе будет неприятен мой внешний вид…
— О-о-о! Лучше вообще молчи! Прошу тебя! Будем считать, что это ранение так на твой разум действует! Причем здесь вообще твоя внешность? И ты всерьез не понимаешь, что через неделю-другую будешь выглядеть так же, как и раньше?
