Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 73
Георгия Александровича Товстоногова мы пригласили ставить спектакль «Балалайкин и К°» по «Современной идиллии» Салтыкова-Щедрина. Для написания пьесы ангажировали Сергея Владимировича Михалкова. За роль Балалайкина я получил, пожалуй, не меньше лавров и зрительского одобрения, чем когда-то за «Третье желание».
Пьеса американского драматурга Дэвида Рэйба «Как брат брату» в оригинале называлась Sticks and bones – «Палки и кости». В «Современник» она попала следующим образом. Я был в Америке и познакомился с Джо Паппом, человеком уникальным, крупнейшим театральным деятелем США. Он продюсировал бродвейские мюзиклы-шлягеры: и «Корус Лайн», и «Иисус Христос – суперзвезда», а на огромные деньги от сборов устраивал Шекспировский фестиваль в Центральном парке, где часть представлений давалась замечательными актерами бесплатно. Эта акция была мощным средством оздоровления американской театральной жизни. После Паппа ничего подобного в Америке не делается. Джо Папп вручил мне пьесу, а в Москве зять Екатерины Алексеевны Фурцевой ее перевел. Ставить «Как брат брату» позвали Анджея Вайду. Честно говоря, я не очень люблю этот спектакль. Мне кажется, многое у меня там было недоделано и я только-только подступал к той жутковатой истории, как брат уговаривал брата покончить с собой: «Ну давай, ты просто начни резать вены – не сразу, не сильно, а так – раз-два»… Но притча явно не была доведена ни Анджеем Вайдой, ни нами, игравшими, до логического завершения. И Игорь Кваша, и я все равно остановились где-то на полпути в изображении этих американских братьев. А играть-то надо было про себя! Потому что ничем не отличается то, что делали и делают члены американской семьи, от того, что делали и делают члены семьи советской или российской.
Большое удовольствие доставил сам факт общения с этим удивительно талантливым, интеллигентным, прекрасно воспитанным, «гжечным» человеком – Анджеем Вайдой. Редко с кем работа бывает такой душевно легкой, не таящей в себе никаких Сцилл и Харибд…
Успех сопутствовал спектаклю «Двенадцатая ночь», который я, будучи вице-президентом комитета «Театр и молодежь» Международного института театра, попросил поставить президента комитета Питера Джеймса. Оригинальный перевод шекспировской пьесы по нашей просьбе сделал Давид Самойлов. Телеверсию этого спектакля видели, кажется, все.
Потом приглашали Иона Унгуряну, поставившего «Доктора Штокмана».
Галя Волчек сделала прекрасные спектакли «Свой остров» Каугвера, «Восхождение на Фудзияму» Айтматова и Мухамеджанова. Последний пришлось с грохотом отстаивать в горкоме партии.
Это был очевидный рывок «Современника» после квелых и достаточно кризисных спектаклей «Чайка» и «С вечера до полудня». Я вовсе не хочу сказать, что после моих энергичных стараний в качестве директора в театре наступил ренессанс. Но какое-то оживление в движении, в развитии театральных средств выразительности все-таки наблюдалось.
Доходят до меня какие-то слухи о юбилеях «Современника». А вот моего шестилетнего отрезка как бы и не было… Вот «непосредственно Галина Борисовна приняла театр из рук Олега Николаевича». Я не преувеличиваю собственного значения, но думаю, что если бы я не встал тогда у кормила, неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба этого театра. Вот и все.
А Галю Волчек я люблю по-прежнему. Она остается для меня одним из очень важных людей в моей жизни. И не забываю ее малораспространенный и редко повторяемый поступок, когда она верно и беззаветно ждала меня после моего инфаркта для того, чтобы выпустить спектакль «Обыкновенная история».
Когда Гале исполнилось 65, я пришел к ней в комнату, где она сидит в театре, выпил и закусил за ее здоровье. Мы очень долго с ней говорили. Долго и хорошо. Вот такая жизнь.
Жесткая реальность
По сути дела, с детских лет я вынужден был иметь двойную, а то и тройную нравственную бухгалтерию: живя в этой жизни, соотнося себя с нею, принимал общепринятые условия, в то время как на самом деле настоящее положение дел было совсем-совсем страшным и серьезным. Длительное время существовала разработанная, разветвленная система, разделявшая общество на два лагеря: одни стучали, а других увозили. И тем сложнее давалась мне жизнь в этом обществе, чем более я был обласкан, востребован и благополучен. Мне никогда не хотелось быть диссидентом. Я относился к ним настороженно. Они мне не всегда казались достойными людьми. Много лет спустя я прочитал подобные сомнения у Иосифа Бродского. Мне не нравились те, кто использовал свою принадлежность к стану диссидентов как некую индульгенцию на все случаи жизни. Правда, я никогда не считал диссидентами ни Александра Исаевича Солженицына, ни Андрея Дмитриевича Сахарова, ни Владимова, ни Войновича… И мне всегда казалось, что средствами моего ремесла я тоже могу изменять жизнь к лучшему. Но не революционно, это уж совершенно очевидно. Что-то меня сильно не устраивало в том, как люди выходили на Красную площадь. Джордано Бруно мне казался в большей степени имеющим право на уважение, потому что его поступок был «одноразовым»; ведь нельзя быть перманентно идущим на костер революционером. А какие-то коллективные прозрения, когда пять человек выходили на Красную площадь, мне были глубоко несимпатичны в силу, наверное, моего неуемного честолюбия. Моя профессия индивидуальна. Я всегда с пониманием относился к материальным тяготам людей, обрекавших себя на муку диссидентства, но та самая «труба», которая так призывно гремела, в моей душе должного отзвука не находила. С другой стороны, я никогда в жизни не подписал ни одного документа, осуждающего всех, кто выходил и боролся с существующим режимом. Это стоило мне очень немалого, но тем не менее я не сделал этого ни разу в моей жизни, что и констатирую в возрасте семидесяти семи лет.
Александр Исаевич Солженицын был не диссидент. Он был художником и человеком, перевернувшим время.
Однажды внезапно появившаяся в театре старушка интеллигентного вида протянула мне конверт. От Солженицына. В него был вложен вдвое согнутый листок чертежной бумаги, на котором каллиграфическим почерком школьного учителя был выписан план Козицкого переулка, план двора, дома, где находилась квартира жены Александра Исаевича.
Мой путь был прочерчен красными, синими и зелеными стрелками. И отпечатанное на машинке письмо:
02.04.1972
Многоуважаемый Олег Павлович!
Шведская академия присылает своего постоянного секретаря г. Гирова для вручения мне нобелевских знаков. Пользуясь тем, что эта церемония, обычно происходящая в Стокгольме, на этот раз произойдет в Москве, я приглашаю на нее самых видных представителей художественной и научной интеллигенции, во всяком случае тех, чье творчество я знаю и могу оценить.
Мне очень приятно было бы видеть на этой церемонии Вас.
С искренним расположением
А. Солженицын
Это было новое испытание, которое послала мне жизнь.
Я прекрасно знал, чем мне это грозит. В конце шестидесятых женщина-врач, приятельница мамы, выпросила у меня самиздатовскую книгу «В круге первом», которую она мне не вернула и увезла с собой в Саратов. В Саратове ее арестовали, и она кончила жизнь самоубийством в камере СИЗО.
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 73
