Да и правда: как бы могли оказаться мертвые пианисты Надиного города среди зрителей лондонского фестивального зала?
Надя просыпается сама, без будильника, в шесть пятьдесят семь. Смотрит в просветлевший потолок и продолжает улыбаться. На душе непривычно легко и спокойно. Как будто из души удалили что-то инородное и постоянно нарывающее.
Через тридцать восемь минут Надя уже на улице, рядом с такси. Дядя Олег кладет ее чемодан в багажник и совсем некрепко, еле ощутимо обнимает. Из всех объятий Надя лучше всего переносит именно такие — дядиолеговские.
— С тобой точно все будет хорошо? — спрашивает Надя.
— Да, конечно. Не переживай, я распрекрасно тут со всем справлюсь. Удачи тебе, мелкая. Как-нибудь наведаюсь в гости.
Надя садится в такси и машет на прощание. Правда, дядя Олег не видит Надиной машущей руки: он уже скрылся в подъезде.
На вокзале ее встречает Рома Павловский — как и договаривались.
— Паспорт не забыла? — спрашивает Рома, забирая скользкую чемоданную ручку из Надиных пальцев.
Нет, Надя ничего не забыла. Вдвоем они идут через здание вокзала. Здание почти пустое, сонно дышащее, умиротворенное. Лишь под самым потолком, усевшись на застывшее табло прибытий и отправлений, беспокойно хлопает крыльями голубь.
— Даже не верится, что мы наконец-то едем, — торжественно говорит Рома. — Я вчера поздно вечером звонил родителям. У них там двадцать девять градусов и палящее солнце. Весьма редкое явление для Лондона.
На платформе тоже практически пусто. Солнце — в отличие от лондонского — не палящее. Тускло и вяло мерцает сквозь пелену облаков. Словно подтаявший кусок сливочного масла.
Рома подходит к краю платформы, пытаясь высмотреть поезд. Поезда не видно, и тогда он утыкается взглядом в свой телефон. А Надя разглядывает вздутые вены рельсов, сплетающиеся и расплетающиеся провода. И жилой дом прямо за вокзалом. Две простыни, сохнущие на балконе третьего этажа. Неподвижно белеющие в полном безветрии.
— Я должна тебе кое-что сказать, — говорит Надя.
— Что? — спрашивает Рома, убирая телефон.
— Мне сегодня приснился один странный сон.
— Что за сон?
— Не важно, что за сон. То есть не важно, что в нем происходило. Важно то, что после него я вдруг поняла, что у меня нет никакой вины перед людьми, которые остались в доме престарелых.
— Конечно, нет! А раньше ты считала, что есть?
— Не знаю. Возможно. Я как будто чувствовала свою личную ответственность за их одиночество. За их покинутость.
— Какую ответственность? Что за бред?
— Но теперь я поняла, что это не так.
— Ну и хорошо.
Вдалеке, в дрожащем воздухе, возникает поезд. Надя опускает голову и принимается растирать костяшки пальцев. Внезапно замечает, что под ногтем указательного пальца левой руки расползается темно-синяя гематома в виде бабочки.
— Но это еще не все, что я хотела тебе сказать.
— Говори, я тебя слушаю.
— Я не поеду с тобой. Извини, пожалуйста.
Рома резко поворачивается к Наде. Задевает ногой и чуть не опрокидывает свой чемодан.
— Что ты сказала?
— Я сказала, что не поеду. И не полечу с тобой в Англию. Извини.
— Извини?! Хватит, Надя, перестань. Я долго терпел твои особенности. Но всему есть предел.
— Я знаю, что ты терпел мои особенности. Но тебе больше не придется их терпеть. Потому что мы расстаемся.
Поезд уже подъезжает к платформе. Рома берет Надю за руку, крепко, до боли сжимает ее пальцы.
— Наденька, пожалуйста, прекрати. Пойдем. Наш поезд прибыл. Он простоит две минуты, так что времени у нас очень мало. Я знаю, что ты волнуешься, что ты никогда не была за границей и что любые перемены для тебя болезненны. Но я уверяю тебя, что все будет хорошо.
— Я правда остаюсь. Я не могу с тобой поехать.
— Да почему не можешь? Опять из-за твоих так называемых концертов? Ты же мне только что сказала, что не чувствуешь никакой вины перед этими людьми!
— Да, не чувствую. Я остаюсь не из-за вины.
— А из-за чего тогда?
Вагонные двери скрипуче распахиваются, и полная проводница медленно спускается на платформу. С трудом выносит наружу свои лиловые варикозные вены.
— Я не знаю, из-за чего. Просто остаюсь.
Ромино лицо напряжено, даже как будто немного перекошено. А ладонь непривычно горячая и потная.
— Просто остаешься? Ты хоть знаешь, сколько я сделал для того, чтобы ты могла со мной поехать? Конечно, не знаешь! Тебя ведь все это не касается, все эти низменные бюрократические хлопоты! Ты ведь думаешь только о высоком, о музыке. И правда: зачем опускаться до всяких там суетных заморочек, если кто-то может заняться ими вместо тебя!
— Я знаю, что ты сделал очень много. Ты очень хороший. И я уверена, что у тебя все будет замечательно. Ты будешь учиться в Лондонской школе бизнеса и финансов. Будешь встречаться с какой-нибудь девушкой. Заниматься с ней сексом. И ходить в театр и кино. А я буду здесь.
— Это ты сейчас решила?
— Нет. Я решила утром. Как только проснулась. Я приехала на вокзал, чтобы с тобой попрощаться.
— С чемоданом?!
— Да, с чемоданом. Я его взяла, чтобы не пришлось объясняться рядом с такси. Просто если бы его не было, ты бы сразу начал допытываться… А мне нужно время, чтобы сформулировать то, что я хочу сказать.
Рома обмякает, резко старится лицом. Как будто еще чуть-чуть, и заплачет.
— Пойдем. Пожалуйста.
— Нет, я не пойду. Извини еще раз.
Надя вынимает руку из Роминой руки, внезапно ослабевшей. Разворачивается и быстрым шагом уходит прочь.
— Идиотка тупая! — кричит за спиной Рома. — Дебилка! Иди лечись в клинику таких же, как ты, умственно отсталых! Можешь там хоть целыми днями давать концерты! Кретинка недоразвитая!
С вокзала Надя сразу бежит в дом престарелых. Дорогу она знает. Причем прямую дорогу: не через школу и не через дом. Надя уже выучила почти весь город и теперь может спокойно передвигаться из района в район, не боясь заблудиться. Как обычный, нормальный человек.
Вот Надя уже внутри дома. Пробегает мимо сидящей у входа Инги. Мчится на второй этаж, к Маргарите Владимировне. Скорее сообщить, что осталась, что никуда не уехала из родного города.
Но у стеклянных дверей актового зала Надя резко тормозит. Рояля больше нет. И пластиковых стульев тоже. Еще три дня назад они были, а теперь нет. Надя заходит в зал и полминуты удивленно разглядывает опустевшее пространство. Сиротливое, печальное. Даже стены словно стали еще более обшарпанными. Надя машинально делает круг по непривычно пустой сцене. Медленно, как во сне. Замирает на несколько секунд, пытаясь осознать увиденное. И тут же несется обратно вниз.
