Короткий отдых давал вечерний привал. Хельмут, тогда молодой обер-лейтенант, служивший в саперной роте, несмотря на смертельную усталость, по ночам спал плохо. Прохладный влажный ветер, гуляющий над украинской степью, тревожил запахами сотен трав, доносил легкий шелест хлебов и потрескивание подсолнухов. Вглядываясь в звездное небо, Хельмут пытался представить, что нет никакой войны и он не лежит, скрючившись, в наспех отрытом окопчике, а парит над черными от ночной тьмы полями и не может надышаться густым медовым воздухом. Но чувство тревоги и страх перед прекрасной поруганной землей не проходили. Он закрывал глаза и просил Пресвятую Деву помочь скорее вернуться домой.
В один из августовских дней он получил приказ обезвредить неразорвавшуюся полутонную бомбу, попавшую в курган накануне, во время воздушной атаки люфтваффе. В кургане после бомбежки обнажилось древнее захоронение, с золотой россыпью поблескивающих на солнце предметов.
Хельмуту первому удалось рассмотреть их вблизи. Кому, как не ему, сыну потомственного антиквара, дано было понять, что перед ним очень древние вещи, скорее всего греческого происхождения, но принадлежащие, судя по типу захоронения, богатому скифскому царю. У него появилась возможность хоть ненадолго отключиться от ненавистной войны и изнурительной гонки по украинской степи. Хельмут, как имеющий навык обращения с деликатными вещицами, получил задание сделать к утру опись найденных сокровищ и надежно упаковать для отправки в Германию.
Составить каталог нескольких десятков находок за такой короткий срок, конечно, нельзя. Хельмут отобрал самые значительные и дал их подробное описание, включая полученные при бомбежке повреждения. Остальные просто внес в список. Но при этом потребовал в свое распоряжение кого-нибудь из внушительной толпы фотографов, прибывавших на поля сражений фиксировать для истории красноречивые картины победы тевтонского оружия.
Запутав фотографа, получившего необычное задание, сложной схемой регистрации груза перед отправкой в Германию, Хельмуту удалось оставить себе по экземпляру каждой фотографии и, конечно, составленную им самим опись. Словно чувствовал, что сгинут ценности либо в военной неразберихе, либо в коллекции какого-нибудь генерала.
Так и получилось! Все вещи и сопроводительные бумаги пропали. Как в воду канули. Если бы не копия каталога, привезенная Хельмутом домой летом сорок второго, могло б показаться, что никакого золота с серебром не было и в помине.
…Игорь перебирал пожелтевшие за шестьдесят с лишним лет фотографии, которые запечатлели невиданной красоты шедевры древних мастеров, и от волнения у него дрожали руки. Необычной формы серебряные сосуды, короткий меч-акинак, отделка рукояти которого выполнена в неизвестной технике, редкое нагрудное украшение — пектораль, прелестная золотая фигурка оленя, как якорь подвешенная на толстенную золотую цепь. Точно такого оленя, но в бронзе, он видел в так называемом «Казбекском кладе». Очень интересное совпадение!
Золото, золото, золото… Оно ценилось во все времена, но древнее сознание отводило ему совершенно необыкновенную роль в том, что касается смерти и возрождения. Цикличное мышление, как колесо, не имеющее ни начала, ни конца, вращалось, и вращалось вокруг этой идеи. Как восход и заход солнца. Что здесь сначала, что потом? Заход — смерть — поворот — восход — жизнь — поворот — заход — смерть — поворот — восход — жизнь… Как ни крути — солнце оживает в смерти. Солнце — это бессмертие, а золото — символ солнца. В потустороннем мире именно золото дает вечную жизнь. Сам потусторонний мир в архаическом представлении населен не людьми, а животными — мечта охотника об изобилии. Выполненные в зверином стиле золотые изделия поэтому так щедро окружали усопшего в заупокойных обрядах.
Игорь рассматривал фотографию рельефного фриза, украшавшего золотую чашу со сценами терзания одного зверя другим. Это один из самых популярных мотивов в искусстве скифского звериного стиля, который тоже связан с представлениями о смерти. Вернее, о жизни после смерти. В царстве мертвых охотник получает магическую власть над зверем, но при этом и сам становится животным. Путь в царство лежит через звериную пасть — ворота в мир вечного блаженства. Это другая линия. Третья — в противоборстве жизни и смерти. Если мифологический зверь погибнет — будет проглочен другим, — приобщение к царству мертвых станет условием своеобразного бессмертия жертвенного животного. Если выживет — в земной жизни получит новую силу и ловкость, а вот страх и немощь сгинут. Есть и четвертая линия, связанная с огненной природой золота, что могло соответствовать представлениям о загробном мире на небесах…
Как увлекательно слой за слоем расчищать миф! Что раскопаешь в конце концов? Обряд? Культ? И почему так манят золотые диковины скифских курганов? Кажется, что прикасаешься к бессмертию, отобрав их у вечности?
Игорю не терпелось показать фотографии отцу. Уж он-то поймет, какой это ценнейший научный материал. Все остальное стало вдруг скучным и пресным — ухоженные улицы Гамбурга, великолепное разноцветье крохотных садиков у каждого дома и даже сама Клара. В Москву так захотелось вернуться.
…Перед самым отъездом дед сказал Игорю своим тихим голосом, что если мужчина не может забыть пережитые им когда-то романтические разочарования, то не стоит ему связывать жизнь с очень молодой девушкой. Игорь был поражен и его проницательностью, и тактом, да и мудростью, наверное. Но главное — с тех пор, как встретил Клару, он пытался решить эту проблему сам для себя, хотя и рассматривал ее несколько иначе, чем дедушка Хельмут.
Он, безусловно, был увлечен, и мысль о женитьбе иногда лениво ворочалась в мозгу, но ни обдумывать, ни развивать ее не хотелось. С Кларой Игорь чувствовал себя просто и легко, но разве это основание для семейного союза!
Именно в Гамбурге он впервые почувствовал вину перед ней. Трудно сказать, что этому способствовало — сама ли атмосфера ее дома, когда все семейство пребывало в ожидании брачного предложения, деликатный совет дедушки Хельмута, ассоциация с пресловутым «гамбургским счетом», не терпящим обмана, или все, вместе взятое.
Конечно, она вряд ли простила бы его, узнай, что нужна Игорю лишь как лекарство от «романтических разочарований». Причем таких глубоких и горьких, что Игорю даже не удалось скрыть их от деда — в самом деле очень наблюдательного.
Он давно понял, что однолюб. Ни одна женщина, которая надолго или накоротко становилась его, не выдерживала сравнения с Альбиной. Ни в одной из них не было такой светлой и тихой прелести. И в Кларе этого не было. Она завораживала другим — бьющим через край жизнеутверждающим энтузиазмом и непоколебимой уверенностью, что мир создан для нее. Рядом с ней Игорь, казалось, забывал Альбинку, и это было спасением. Надежда, что благодаря Кларе его оставит, наконец, смертельная тоска, постепенно стала заменять ему любовь.
Неизвестно, как долго довольствовался бы он таким обманом, но Клара стала донимать его разговорами о женитьбе, семье, детях.
— Нет кондом, Игор! Нет! — умоляла она всякий раз, когда он протягивал руку к яркому пакетику, и почти превращала в драку любовную игру.
