В письме Алексея к князю Одоевскому мы находим такую фразу: «Бог нас поставил на это место для того, чтобы помогать тем, у кого нет другой помощи». Это та же мысль, переданная почти в одинаковых выражениях. Только одни и те же слова прилагаются с той и с другой стороны к совершенно различным предметам. Алексей обращается к отцу, убитому горем по поводу смерти своего сына, пред ним горе, которого Король-Солнце не удостоил бы соответствующего сожаления.
В других случаях, желая высказать свое одобрение или свой гнев, корреспондент князя Одоевского умел также придать своему языку выразительную форму, часто очень образную, или, напротив, полную сентенций, обыкновенно сильную и глубокую. Он чрезмерно любил писать письма. Простому казначею монастыря по поводу грешка, совершенного им в пьяном виде, он посылает целое послание, написанное им собственноручно на четырех страницах: в нем он призывает виновного к суду Божиему и св. Саввы, говоря о потоках слез, пролитых им по поводу этого случая, и призывая все громы небесные против этого пьянчужки.
Его обильная речь бывает иногда несвязной. Упрекая князя Георгия Ромодановского в дурном выполнении понятого им в противоположном смысле приказания, он его называет «врагом Креста Христова и новым Ахитофелом» (?). Он его осыпает всеми проклятиями Израиля. «Да воздаст тебе Бог за твой дьявольский способ служить мне, как он это сделал Дафаву (?) и Авирону (Аарону?), Анании и Сапфире! Пусть твоя жена и дети плачут такими же жестокими слезами, как те, которых ты заставлял плакать!»
Помимо очень объемистой корреспонденции, Алексей оставил еще рассказ (неоконченный) о своих кампаниях и несколько тетрадей, заключающих в себе описание произведенных им осмотров, речей, произнесенных по этому случаю, и т. д.; все это было написано его рукою и снабжено замечаниями и исправлениями. Пользуясь посредственно прозой, хотя и не зная тонкостей языка и стиля, он пробует свои силы также в поэзии. У нас имеется среди других его сочинений, послание в стихах тому же князю Ромодановскому. Стихи эти представляют собой еще только очень плохую прозу, где геометрически размеренные строфы заменяют собою отсутствующее расположение: в них нет никакого следа размера или рифмы и преобладает большая тривиальность. В общем, особенно принимая во внимание время и место, это литературное произведение не следует игнорировать.
Алексею удалось из своей философии создать очень ясную концепцию власти, которая ему завещана как наместнику Божиему, причем он обязан судить людей по справедливости. Но он допускал разделение этой власти с боярами и исключал из нее, – по крайней мере, в принципе – как фанатизм, так и нетерпимость. Когда Никон хотел принудить светских людей из своей свиты к крайней набожности, царь протестовал против этого в выражениях, которые бы одобрил сам Бодэн, хотя Алексей его не мог читать: «Мы не должны никого принуждать молиться Богу». Известно, однако, что он прибегал иногда к принудительным мерам в таком же роде. Заявляя себя истолкователем мудрости Бога и божественного правосудия, всегда рискуешь впасть в такую непоследовательность.
Не имея никакого понятия об искусстве, он тем не менее имел очень ясно выраженные артистические вкусы, даже известный источник поэтического вдохновения и притязания на эстетику. Он не переставал перестраивать и украшать свой деревянный дворец в Коломенском, где он наслаждался всеми прелестями его живописного вида, не величественного, но тихого и спокойного, как и его собственная натура, оставляющего, как большинство русских деревень, впечатление тишины и покоя. Он ввел отпечаток искусства и поэзии даже в организацию своей любимой охоты, составив целый кодекс ухода за соколами, обсуждая в нем красоту птиц, гармоничность их полета и драматический характер их борьбы. Последний великий соколиный охотник Франции, Людовик XIII даже не помышлял ни о чем подобном. Но эти вкусы и эту свою виртуозность, которою он так хорошо пользовался, Алексей умел удовлетворять, особенно величественно обставляя религиозные церемонии и придворные празднества. Он наслаждался, как тонкий любитель, службою с хорошим пением и восхищался строго обдуманной торжественностью при приемах посланников. В этом отношении он занимался мельчайшими подробностями и приписывал им огромную важность.
Его взгляды на жизнь и на свет были взглядами безусловного оптимиста и бессознательного детерминиста. В светских развлечениях, которые он себе позволял, в театре или в охоте, он видел лишь полезное и необходимое средство для разгона скуки, так как Бог, думал он, хочет, чтобы люди были веселы, и они его оскорбляют, если предаются неумеренной печали. То же толковал он князю Одоевскому, убеждая его не слишком плакать о своем сыне. Он отказывался признавать, что наша жизнь земная является тяжелым испытанием. Перемешивая в определенных дозах и в соответствующем порядке занятия и развлечения, религиозные обряды и удовольствия, мы должны при таком прохождении жизненного пути достигнуть без всякого страдания врат вечности. Гранича с рационализмом и приправленная эпикуреизмом, эта доктрина согласовалась с его очень твердою христианскою верою, так как в его душе царило главным образом примиряющее начало.
И таким образом, без всякой враждебности по отношению к западной культуре, откликаясь сочувственно на все призывы новой эры, открывавшейся для его страны, он не принимал ничего абсолютно. Осторожный эволюционист, он, быть может, избавил бы свою страну от ужасного толчка революции, если бы лучше умел согласовать свои чувства со своими поступками. Но здесь его дух соглашения терпел неудачу. Старая Москва могла удовлетворить тому усилию, которое требовалось от нее, только быстро европеизируясь.
Но довел ли Алексей свои мирные тенденции до желания религиозного соединения с Римом? Рейтенфельс утверждает это, но не дает никаких доказательств своему утверждению, которому, как кажется, противоречат все известные до сих пор факты.
Ни идеи, ни жизнь отца Петра Великого не дают, впрочем, примера полного единства. В первые годы своего царствования, подчиняясь влиянию Морозова, духовенства и своей первой жены, он старался в общем поддерживать, за исключением некоторых мелких уклонений, старинный домашний и социальный идеал. Но тем не менее он приоткрыл терем, и в 1654 году, вопреки всем обычаям, он потребовал, чтобы царица присутствовала при отправлении войск в польский поход. Он заставил даже бедную Марию Ильинишну устраивать у себя вечера, нечто вроде салона. Но только выступление на сцену Матвеева и Натальи Нарышкиной должно было начать новую эру в этом отношении.
В домашней жизни как с первою, так и со второю женою Алексей был примерным супругом. Легенда дала ему любовницу, жену боярина Ивана Мусина-Пушкина, один из сыновей которой, Платон Иванович, считался вторым братом Петра Великого. Реформатор обращался с ним как с родным, потому что относился к таким вещам очень снисходительно. Платон Иванович обязан был, по-видимому, позже этому предполагаемому происхождению немилостью со стороны Бирона. Но эта легенда ни на чем не основана, и весь образ Алексея говорит абсолютно против нее. Он был по преимуществу человеком семейным. Во время вынужденных отлучек из дому вся его переписка с членами его семьи указывает на его чрезвычайно горячее к ним отношение. В ноябре 1654 года, во время первой польской кампании, назначив свидание со своими в Вязьме, он пишет им: «Я радуюсь свиданью с вами, как слепой радуется увидеть свет».
