Все просто, синьоры! Тут справится всякий, Коль тайну узнает, — и это не враки! Хотите увидеть? Не здесь, не сейчас. Зато мы в Мурано порадуем вас!
Когда Гривано, локтями проложив себе путь, переступает порог павильона, его с разных сторон — слева, справа, сверху — вмиг окружают его же уменьшенные копии. Отражения многократно повторяются в зеркалах напротив друг друга, с каждым новым повтором убывая в размерах. И вот уже все зеркальные поверхности, мимо которых он идет, показывают бесконечную череду помещений, и в центре каждого из них — живая пустота в образе Гривано. Он выхватывает из кармана платок и спешит к выходу в противоположном конце павильона.
Толпы людей в маскарадных костюмах, горы сверкающих предметов роскоши — все это могло бы доставлять удовольствие, если бы Гривано явился сюда отдохнувшим и беззаботным, но в его нынешнем состоянии это лишь провоцирует череду нездоровых ассоциаций, и теперь он уже сожалеет, что пришел. У подножия часовой башни он покупает булочку с миндалем, посыпанную сахарной пудрой, и съедает ее, прогуливаясь вдоль фасада базилики, глядя на позолоту и мрамор, на холодный серпентин и чувственный порфир — уже потускневшие, покрытые налетом времени. Мозаика над северной аркой изображает тайный вывоз мощей апостола Марка из нечестивой Александрии. Эта мозаичная картина вызывает в памяти ряд других, быстро сменяющихся картинок из прошлого.
Первая встреча с Наркисом — без малого тринадцать лет назад, когда тот разбудил Гривано среди ночи в его комнате в Диван-Мейданы. «Я пришел к тебе, Тарджуман-эфенди, по воле хасеки-султан. У нее есть интересное предложение».
Спустя неделю — ожидание под обелиском на античном ипподроме. Какие-то люди скрываются в тени; их дыхание клубится в лунном свете. «Спасайтесь, господин! Демоны гонятся за мной по пятам!» Получение свертка из трясущихся рук Полидоро — несчастного Полидоро, воришки, раба и глупца, — под грозные окрики подбегающей стражи.
Позднее той же ночью — посольство Республики в Галате. Затаив дыхание, он следит за тем, как посол раскрывает сверток. Внутри — аккуратно сложенный кусок потемневшей человеческой кожи с короткими рыжеватыми волосками. Старик-посол имеет бледно-зеленый вид, трясет головой и с осторожностью подбирает слова: «Можете не сомневаться, синьор, вы будете должным образом вознаграждены за то, что вернули христианскому миру останки его легендарного героя».
Героя или не героя, но чьи-то останки Гривано вернул, это факт. А через месяц он покинул Золотой Рог на борту лукканской галеры, направлявшейся в Равенну. С рекомендательным письмом для ректоров Болонского университета во внутреннем кармане и — впервые в своей жизни — с черным плащом гражданина Республики на плечах. Очередное преображение свершилось.
Гривано отказывается от первоначального намерения добраться до «Белого орла» пешком через Мерчерию и новый мост Риальто (очень хотелось на него взглянуть), поскольку там наверняка будет столпотворение, а он уже сыт по горло праздничной суетой. Вместо этого, покинув площадь через арку в здании Старой прокурации, он кратчайшим путем направляется к пристани на Гранд-канале, чтобы там нанять лодку. Он быстро движется против основного потока гуляющих, нагнув голову и взмахами трости отгоняя с дороги назойливых провинциальных шлюх. Постепенно толпа редеет, идти становится легче.
На площади Сан-Лука он позволяет себе сделать паузу и посмотреть представление бродячих актеров. Те разыгрывают сатирическую сценку про шарлатана-алхимика. По ходу действия Гривано все больше убеждается, что это не простые уличные шуты. Во-первых, среди зрителей не снуют, как обычно, мальчишки-подручные, подставляя шапки для монет. Во-вторых, играющий шарлатана актер действительно имеет кое-какие познания в латыни и алхимии. И в-третьих, язвительные шутки, в том числе по адресу Филиппа Испанского и Святого престола, содержат отнюдь не шуточные намеки, каковые могли бы выйти их авторам боком при выступлении на площади Сан-Марко.
— Всякий низший металл, — разглагольствует псевдоалхимик, — жаждет обратиться во злато подобно тому, как всякий желудь жаждет стать дубом.
— Ближе к делу! — прерывает его актер в носатой маске хитроумного еврея. — Я жажду следовать прямой тропой к древу познания, о коем вы упоминали, дотторе, но вы пока что водите меня кругами по кустам и буеракам!
«Алхимик» изображает негодование.
— Высокоумная многоречивость суть надежнейшая защита для тайного знания, мой простоватый друг, — поясняет он, — точно так же, как самые сладкие плоды укрыты под листьями и защищены острыми шипами.
— Речь этого алхимика ветвиста, как рога оленя, — обращается к публике «еврей». — Только сдается мне, что под его рогами мозгов не больше, чем у белки, бегущей в колесе.
Спор продолжается, Гривано смеется их шуткам, слегка морщится, распознавая пародию на риторические приемы болонских диспутантов, и аплодирует в конце представления, когда подгоняемый пинками «алхимик» убегает в сторону площади Сан-Патерниан, притворяясь, что у него из-под мантии сыплются на мостовую золотые слитки. Гривано собирается последовать за ними и выяснить, кто эти столь просвещенные клоуны, когда над площадью внезапно проносится многоголосый вздох, сопровождаемый женским визгом.
Из бокового переулка выдвигается какая-то темная фигура. Подобно большинству присутствующих, она в маскарадном костюме, однако этот наряд никак не назовешь праздничным: черная широкополая шляпа, длинный черный плащ из провощенной ткани и жуткая бронзовая маска чумного доктора, похожая на голову уродливой тропической птицы. Горожане пятятся и осеняют себя крестным знамением; слышны проклятия, но никто не решается встать на пути устрашающей фигуры. Несколько не скрытых за масками лиц искажены страданием и страхом: слишком свежа еще память о последнем нашествии чумы.
Семнадцать лет минуло с тех пор. Хотя Гривано тогда был в Константинополе, до него доходили известия о здешней катастрофической ситуации: погибла четверть населения города, включая последних членов его семьи — тех, кто успел бежать с Кипра, прежде чем все гавани были заняты войсками султана. Память об этом бедствии, как незримый шрам, до сих пор присутствует на каждой улице и каждой площади. Во время обычного карнавала, когда разрешены многие вольности, костюм этого человека можно было бы приписать лишь его на редкость дурному вкусу; но в праздник Вознесения такое попросту немыслимо. Или это еще одна провокационная выходка тех же бродячих актеров? Гривано высматривает в толпе других участников этого спектакля, но там не происходит никакого движения: все окружающие застыли и съежились, как морские анемоны во время отлива.
А когда он, оглядев площадь, вновь поворачивается к чумному доктору, тот уже прямо перед ним. Гривано делает шаг в сторону, уступая дорогу, но фигура отклоняется туда же и продолжает сокращать дистанцию медленными ровными шагами, как в кошмарном сне. Дымок с запахом асафетиды струится из отверстий в бронзовом клюве; правая рука в перчатке сжимает тонкий ясеневый хлыст. Темные, частично подсохшие пятна на робе могут быть желчью или кровью.
