Как только она исчезает, ее шаги снова звучат у меня за спиной, стремительно приближаясь. Это толкает меня вперед. Петляю между скальными образованиями, похожими на окаменевшие останки позвоночных, спотыкаюсь о камни, которых не существовало, пока я о них не споткнулся. Просто очередное пугало, уговариваю я себя, но бегу не знаю сколько, пока хихиканье ветра не сменяется хриплым неразборчивым бормотанием. От этого мне так сильно хочется зажать руками уши, что поначалу я не замечаю, что еще несет этот ветер: сильный запах сладкого дыма. Того самого дыма, что висел над моей кроватью прошлой осенью. Того самого дыма, который учуял мой отец прямо перед смертью. Это обеат. Он здесь. Он близко.
Неожиданно ноги мои становятся на несколько фунтов легче. Атам поет у меня в руке. Что там говорила Джестин? Если я ищу ее, я сверну за угол, и она будет там. Но как насчет него? Стоит ли проявлять такое же нетерпение? Хотя что он мне сделает – в этом-то месте?
Все происходит в точности как она говорила. Еще один каменный угол – и вот он, в конце лабиринта, словно тот меня к нему вел.
Обеат. Атам проворно вертится у меня в пальцах. Я ждал этого. И не знал об этом до сего момента. При взгляде на него, на его сутулую спину, облаченную в тот же самый длинный темно-зеленый сюртук, на те же гниющие дреды, разбросанные по плечам, желудок у меня извивается угрем. Убийца. Убийца! Ты сожрал моего отца в доме на Батон-Руж. Ты украл силу ножа и поглотил тех призраков, которых я хотел отослать прочь.
Но хотя мозг мой визжит от ярости, тело продолжает в полуприседе прятаться за каменной стеной. Жаль, я не спросил Джестин, что может тут с нами случиться. Или тут как во сне? Умираешь там – умираешь на самом деле? Проскальзываю ближе к кромке и выглядываю краем глаза. Если такое возможно, обеат больше, чем я его помню. Ноги его кажутся длиннее, а в спине больше изгибов. Словно отражение в комнате смеха, вытянутое и неестественное. Он по-прежнему меня не видит, не чует и не слышит. Он только что склонился над низким плоским камнем, руки у него работают как плетущий паутину паук, и, готов поклясться, на каждой руке отросло по лишнему суставу.
Я помню заклятье с применением лапландского бубна и какой напуганной показалась тогда Анна. Она говорила, что это его мир.
Обеат сильно тянет за что-то. Дергает туда-сюда: похоже на бечевку, вроде той, какой мясники перевязывают мясо для обжарки. Когда он снова вытягивает бечевку, то поднимает руку, и я насчитываю четыре выраженных сочленения.
Ворваться туда было бы ошибкой. Мне надо узнать больше. Оглядываю стены лабиринта, справа обнаруживается пролет грубо вытесанных ступеней. Я не заметил лестницу, когда проходил мимо. Возможно, потому, что ее там не было. Бесшумно поднимаюсь по ней, а добравшись доверху, падаю на четвереньки и подползаю к краю. Приходится крепко цепляться пальцами, чтобы не броситься вниз.
На камне лежит Анна. Он положил ее туда как на жертвенную плиту. Тело ее опутано белой бечевкой, местами потемневшей от крови. Дергающие движения руками, которые я у него наблюдал, он совершал, зашивая ей рот и глаза.
Не могу смотреть, но глаза у меня не закрываются, а он завязывает узлы и обрывает бечевку пальцами. Когда он выпрямляется и оглядывает свою работу, одной рукой он баюкает ее голову словно кукольную. Наклоняется к ее лицу, может, чтобы что-то прошептать или поцеловать ее в щеку. Затем его суставчатая рука резко отходит назад, и прежде чем она вонзается Анне в живот, я успеваю заметить, что пальцы у него заострены на концах.
– Нет!
Я не в силах сдержать крик. Тело ее содрогается, голова мотается туда-сюда, глаза зашиты, чтоб не текли слезы, а рот зашит, чтоб не кричала.
Обеат выворачивает лицо вверх. Потрясение читается на нем безошибочно, хотя у него глаза тоже зашиты, крест-накрест, черной бечевкой. Черные кресты словно парят над его лицом психоделическими каракулями, а глаза за ними выпученные и кровоточат. Раньше, когда он был просто призраком, такого не было. Что он теперь?
Я взмахиваю атамом, и обеат издает рев, на который способны только машины. В этом реве нет никакой выраженной эмоции, поэтому не разобрать, испуган он, разъярен или просто безумен. Однако вид ножа заставляет его отступить, он поворачивается и исчезает в камнях.
Не теряя времени, я крабом спускаюсь со скалы, боясь упустить Анну из виду, не желая, чтобы это место поглотило ее, как поглотило Джестин. Приземление мое лишено изящества и приходится в основном на бедро и плечо. Больно очень, и в животе завелось чувствительное место, словно большой синяк.
– Анна, это я. – Не знаю, что еще сказать. Не похоже, чтоб от моего голоса ей стало легче. Она по-прежнему бьется, прижатые к бокам пальцы дергаются, твердые, как пучок палочек. Затем она падает на спину и лежит неподвижно.
Озираюсь и втягиваю носом воздух. Ни запаха, ни признака обеата, а проход в скале, куда он просочился, исчез. Хорошо. Надеюсь, он заблудится на фиг. Но почему-то не думаю, что так и будет. Это место ощущается как принадлежащее ему, словно ему здесь уютно, как собаке у себя на заднем дворе.
– Анна.
Легко провожу пальцами по бечевке и подумываю об атаме. Но если она снова начнет биться, я рискую ее поранить. Темная, почти черная кровь расползается вокруг нанесенной им раны у нее на животе, пачкая бечевку и белую ткань платья. От этого мне трудно глотать, трудно думать.
– Анна, не…
Едва не ляпнул «не умирай», но это же глупо. Она была мертва, когда мы с ней познакомились. Сосредоточься, Кас.
И тут, почти как мне хотелось, бечевка начинает разматываться. Змейкой уползает с ее тела, словно ее там и не было никогда, вместе с ней уходит и кровь. Даже зигзагообразные швы на веках и губах распускаются и исчезают, не оставляя дырок. Глаза ее открываются и опасливо останавливаются на мне. Она приподнимается на локтях и втягивает ртом воздух. Взгляд ее направлен вперед. В нем нет паники. Нет муки. Он пуст, и, похоже, она меня вообще не видит. Ее имя. Надо позвать ее по имени. Мне надо что-то сказать, но она какая-то другая, какая-то опустошенная. Чувство такое, как когда я впервые увидел ее, спускающуюся по лестнице в капающем алом платье. Я был преисполнен благоговения. Я не мог моргнуть. Но я не боялся. А сейчас боюсь. Боюсь, что она не будет прежней. Что не поймет меня или не узнает. А может, часть меня боится, что если я сделаю слишком резкое движение, она вскинет свои гранитные пальцы и выдавит слова у меня из горла.
Уголок ее губ вздрагивает.
– Ты не настоящий, – говорит она.
– Ты тоже, – говорю.
Аннины глаза моргают и поворачиваются в мою сторону. За миг до того, как наши взгляды встречаются, меня накрывает паника, но пока ее взгляд путешествует от моего живота к груди, в нем столько недоверия и столько тихой надежды, что я могу только думать: вот моя девушка, моя девушка, моя девушка. Взгляд ее останавливается у меня на подбородке, рука поднимается и зависает над моей футболкой.
– Если это розыгрыш, – она начинает улыбаться, – я очень-очень рассержусь.
