— Привет, мой маленький клумпе-думпе, — щебечу я, как щебечут только опытные сердцееды.
— Я думала о том, что ты вчера сказал, — говорит она, и это звучит не обнадеживающе.
— О чем именно? — вскрикиваю я.
— Ты спросил, много ли у нас с тобой общего, — продолжает она, и это звучит так, будто она провалилась в глубокую темную яму.
— Да, но… — мне хочется все объяснить ей, но я не успеваю.
— Ты совершенно прав. Мы не подходим друг другу.
Поэтому я не приду к тебе сегодня. И вообще никогда не приду.
Голос ее срывается, и она кладет трубку. Рот у меня забит словами, но я не в силах произнести ни одного из них.
Я в шоке.
Я певец сладких песенок, упавший в глубокую темную яму.
Яму, которая глубже, темнее и бездоннее той, в которую провалилась Клаудия.
Это зловредная яма.
Меня окружают сотни демонических изображений Каролины, которые показывают мне нос. Думаю, нечто подобное Пер Гюнт пережил в покоях Доврского Деда.
Я здесь один. Ни души, у кого я мог бы спросить совета. Рейдара я и сам не стал бы спрашивать. Франк с Сёс где-то в городе, в неизвестном месте.
Я опять становлюсь крохотным капельным а. И это, Братья & Сестры, не такое уж приятное чувство.
Это бред.
Чистый бред.
Чистейшее а.
Я в бешенстве подхожу к проигрывателю, нажимаю на Eject, беру двумя руками пластинку с медоточивыми песнями и об колено гну ее пополам. Потом выхожу на балкон и бросаю пластинку вниз. Это все равно что стоять на крыше элеватора и швырять оттуда важные части своей жизни. Вот и она исчезла, с горечью думаю я, иду, охваченный все тем же бешенством, к холодильнику и достаю продукты, из которых я собирался готовить праздничное вечернее угощение. Я забираю все на балкон, рву салат на мелкие кусочки, открываю коробку с готовой пастой, цыпленком и всем, что я на-придумывал на своей крыше.
— Солнце — сволочь! — кричу я, не думая о том, как на это отреагируют соседи.
Что бы еще швырнуть вниз? Неожиданно я вспоминаю о фотке для паспорта, которую мне дала Клаудия. Она лежит в бумажнике, в самом уголке.
Я достаю ее.
Разглядываю.
Мне хочется плакать.
Но кончается все тем, что я нахожу сходство между Клаудией и Каролиной.
Я ненавижу Каролину.
И это все облегчает.
Во всяком случае, я испытываю облегчение.
Я беру фотографию Клаудии-Каролины.
Зажимаю ее между большим и указательным пальцем.
И делаю надрыв.
Маленький надрыв делается большим.
На фотографии я отрываю Клаудии-Каролине голову.
Разрыв проходит по шее.
И я ее ненавижу.
Каролину!
Не знаю, что остановило меня. Библейский рассказ или наш балкон, который превратился в купель, залитую льющимся сверху золотым светом. Свет скрыл с головой героя, стоящего в глупом и безупречно чистом пастушьем плаще. В этой библейской истории меня звали Йошуа, Иаков или Иисус и все это воспринималось как знак от Бога. Потому что в моей голове слышится обращенный ко мне голос. (В библейском рассказе это был низкий мужской голос — приятный, но с явными начальственными нотками.) А голос в моей башке, которая находится в этой действительности, а вовсе не в Библии, старый, сухой и немного квакающий:
— Хватит, пора уже остановиться!
И я останавливаюсь.
Вынужден остановиться, когда это приказывает мне начальственный голос.
Я беру фотографию и рассматриваю ее.
Смотрю на Клаудию, которая теперь только Клаудия, и говорю себе, что должен не только остановиться.
Я должен бороться.
Я бросаюсь к телефону. И те из вас, Братья & Сестры, которые думают, что сейчас этот Адам рассвирепеет еще больше, глубоко ошибаются. Я не вырываю телефонный провод из розетки и не швыряю аппарат и шнур в разные стороны. Вместо этого я решительно набираю номер Клаудии. К телефону подходит ее мать. Я прошу разрешения поговорить с ее дочерью, но мать не верит этому. Она не слышит никакого библейского голоса, который просит ее передать трубку дочери. Она только видит, что Клаудия плачет, и теперь мать разговаривает с тем парнем, который заставил ее дочь плакать. Симпатии в ее голосе я не слышу. Но все-таки пробиваюсь сквозь ее неприязнь.
Наконец я слышу настоящую Клаудию, которая хочет узнать, в чем дело. И я рассказываю ей в нескольких фразах то, что хотел. А потом объясняю то, чего не успел сказать. И наконец говорю припасенные в сердце слова. Они появляются точно как поезд, идущий по расписанию, в котором все вагоны строго следуют друг за другом. И я слышу, как Клаудия кивает. Она кивает и говорит, что согласна со мной.
— Через полчаса, — говорю я и имею в виду точно полчаса.
Когда я кладу трубку, у меня остается всего несколько минут. Семь из них я трачу на приведение дома в порядок и вылетаю за дверь. На дворе лежит ковер из салата и свежего хлеба. Но мне он больше не нужен. Я перешел на план «Б». На спине у меня висит рюкзак, и я выжимаю из велика все, на что тот способен. Я успеваю с большим запасом и ставлю велик на место быстрее, чем солнечный свет достигает земли. На лестнице уже слышны ее шаги. Я едва успеваю сесть с подушкой под головой и со стаканом в руке, это просто потрясно.
И как вы думаете, что видит пришедшая ко мне Клаудия?
Она видит генерала Любви, который выиграл битву в другом месте этого города. (Так он надеется.) И напрягается изо всех сил, чтобы выиграть битву и здесь. (При этом он покрывается холодным потом при мысли, что произойдет, если он ее не выиграет.)
Клаудия видит меня, лежащего на крыше элеватора. Нет, не так. Я лежу на пледе на крыше элеватора. Рядом со мной стоит стакан, пиво и несколько тарелочек. К тому же я оборудовал штормовую кухню. (И она работает!) Под котелком с водой горит огонь. На большой тарелке лежит колбаса (венская), кетчуп (чили и обычный), горчица (французская и крепкая), две мисочки с луком (сырым, крепким) плюс салат из раков. Если это не произведет на нее впечатления, то ее уже ничем не проймешь.
— Я хотел произвести на тебе впечатление, — говорю я.
— Если ты хочешь прекратить наши отношения, то лучше сделать это сейчас, — говорит она, и нос у нее белеет.
Я обнимаю ее, и она в ответ крепко обнимает меня. Наш поцелуй заставляет звезды небесные танцевать вальсы, танго и старинные народные танцы. Пока не закипает вода. Я опускаю в воду лучшие в мире сосиски, и мы говорим, говорим и освобождаемся от всякой дряни, что потихоньку в нас тлела. Мы говорим о нас самих, о том, что любим друг друга и что Солнце — крутой бог, и я рассказываю ей о ПЛАНЕ, и что он выглядит очень привлекательным, и что мир улыбается, и что Каролина может пойти и повеситься, и что этот вечер, этот вечер и amore…
