Они с Дженис дождались, пока молодежь разойдется. А потом пошли к Мэрибет. У них было намечено кое-какое дело.
70
Дорогая моя дочь,
Пишу тебе в третий раз. Три письма за десять лет с того момента, как я тебя нашла, или за почти сорок лет твоей жизни – это не много. Я решила рассказать тебе обо всех тех письмах, которые я не отправила.
Я писала тебе в твой первый день рождения. Не настоящую открытку; мне было все еще слишком грустно и больно, чтобы вот так вот праздновать. Но я представила себе, какую открытку могла бы отправить. Я написала в ней: «Я тебя люблю», но не подписала, потому что не знала, как себя называть.
На следующие дни рождения я уже покупала открытки. Вот на шестнадцатилетие. На ней нарисована охапка праздничных свечей, перевязанных, как букет, лентой и подпись: «Шестнадцать свечей для дочки. Дальше жизнь будет только ярче».
Я покупала или придумывала открытки на каждый твой день рождения, например, победа 3–0, и на менее круглые даты, типа 23 года. Иногда, покупая эти открытки, я чувствую себя дурочкой. А иногда горжусь. Особенно если продавцы, увидев открытку, заводят разговор о тебе или о своей собственной дочери.
Я пишу и письма, иногда по-настоящему, иногда в воображении. Несколько месяцев назад ночное небо было особенно красивое. Висела огромная полная луна, ярко сверкала Венера, я смотрела и думала, что ты тоже где-то смотришь в небо. Меня очень согрела мысль, что нас с тобой укрывает одно ночное небо. Вернувшись домой, я написала тебе об этом.
Признаюсь, что пишу не всегда о радостных событиях. Когда умерла моя мать – от старости, порадую тебя тем, что у нас в роду много долгожителей, – я тоже думала о тебе, о том, что ты являешься продолжением нашего женского рода. Мне было интересно, есть ли у тебя дочка.
Я уже описывала затруднительные обстоятельства, которые подтолкнули меня к решению отдать тебя, так что ты знаешь, хотя, может, до конца не понимаешь, в какой семье я выросла и почему не могла взять туда и тебя, и почему у меня не было никакой возможности вырастить тебя самостоятельно. Но я, по сути, не рассказывала тебе о своей матери, которая тоже мучилась в тех условиях. Может, она и не могла иначе. Не могла сопротивляться отцу, не могла меня защитить, а могла только терпеть. В итоге она его пережила. Пережила эти страдания. Последние годы своей жизни она провела в доме престарелых. Обычно у людей о таких местах невысокое мнение, но для моей матери это были лучшие годы ее жизни. Там она делала все, что захочется. Она снова начала плавать. Могла читать, когда захочет. Смотреть, что захочет, по телевизору. И никто ее не бил. Никто не оскорблял.
И она начала говорить о тебе. Хотя, когда ты только родилась, она очень меня ругала и все эти годы делала вид, будто тебя не существует. Но теперь я понимаю, что те страшные слова были сказаны не от души, а от боли. Потом она стала говорить о тебе с нежностью, о вехах в твоей жизни, которые она воображала. Она называла тебя тем именем, которое дала тебе я. Так я поняла, что и в ее сердце ты жила все эти годы. И задумалась – может, и моя мама в воображении писала тебе письма. И от этого я почувствовала, будто мы семья.
Я продолжу писать тебе реальные и воображаемые письма. Может, когда-нибудь, ты позволишь мне поделиться с тобой и воображаемыми письмами. Но даже если нет, это ничего. Для меня главное – писать. И я предпочитаю верить, что, прочитаешь ты их или нет, они все равно до тебя дойдут.
– Дженис ПикерингК концу письма они обе плакали.
– Спасибо тебе, – сказала Дженис. – Спасибо за идею написать об этом. – Она кивнула на папку с письмами, которые Мэрибет писала близнецам, – она ей их показала. – А ты своим отправишь?
Мэрибет взяла папку. На обложке было выгравировано слово «Воспоминания». Со всеми ее письмами папка стала уже довольно тяжелой и весомой.
Мэрибет подумала, что Дженис права. Что самое главное – писать. Она предпочитала думать, что права и насчет любви. Что любовь до них дойдет. И что она сама до них тоже доберется.
– Когда-нибудь, – сказала она.
71
Посреди ночи Мэрибет внезапно проснулась. К тому моменту, как она села, рука уже взлетела к сердцу.
Черт.
Боль. В груди. Страшная боль, скрутившая торс и руку. Левую.
Если тогда, на работе, боль была еле заметна, сейчас ее все равно что в нос ударили.
Нет! У нее уже был инфаркт, сердце проверили, вынули из груди, остановили, прооперировали и разрядом тока вернули к жизни. Мэрибет прошла через все это, чтобы такое больше не повторилось.
– Рецидив… фатальный, – слышала она идиотский хохоток доктора Стерлинга.
«Стерлинг, вон из моей головы. Я тебя уволила».
Сердце колотилось неистово, билось в груди, как только что пойманная птица.
«Успокойся, – сказала она сама себе. – Успокойся. Десять глубоких вдохов».
Раз. Два. Три.
Дышать было больно. Надо ехать в больницу. Позвонить кому-нибудь. Телефон? Где телефон?
Мэрибет отыскала его, он лежал на зарядке рядом с кроватью. Надо было набрать 911. Но вместо этого она позвонила Джейсону.
– Привет, это Джейс. Точнее, автоответчик. Оставьте сообщение. Хотя я их боюсь.
Мэрибет впервые за несколько месяцев услышала его голос. И, блин, на автоответчике.
– Ты говорил, что берешь после первого гудка, – истерически взвизгнула она. – Это я. Мэрибет. Кажется, у меня инфаркт. Перезвони. Мне страшно.
Десять глубоких вдохов. Какой сейчас? Третий? Четвертый. Дыши. Звони 911.
– Девять-один-один, что у вас случилось?
– У меня что-то с сердцем, – прошептала она.
– Мэм, вы можете говорить громче?
– Инфаркт. У меня инфаркт. Уже второй.
– Ваш адрес?
Мэрибет назвала.
– Мэм, постарайтесь не волноваться. Примите аспирин. У вас есть под рукой?
– Да.
– Не вешайте трубку и примите аспирин.
В поисках таблетки она расплакалась.
– Мэм, вы еще со мной?
– Я совсем одна, – плакала Мэрибет. – Я знаю, что мы все умираем в одиночестве, но я не хочу быть одна.
– Мэм. Вы не умираете, и вы не одна. Я с вами.
– Вы не считаетесь. Нет, простите. Все считаются.
– Спасибо.
– Но я не хочу быть одна. Можно я пойду к Тодду с Санитой? Это соседи.
– Идите к Тодду с Санитой.
– Вы хорошая. Как вас зовут?
– Кирстен.
