Иван Иванович, устав с весны гоняться за мятежником, только желваки катал. В ста пяти верстах от Царицына близ Черного Яра он наконец настиг Пугачева и двадцать пятого августа навязал ему сражение. Дело решили пушки. Несколько выстрелов рассеяли основную толпу. Преследование продолжалось сорок верст. На земле осталось четыре тысячи человек. Семь тысяч сдались в плен. Утром вокруг Злодея была целая армия, вечером он заскочил в рыбачьи лодки и с тридцатью казаками поплыл на луговую сторону. На растоптанный тысячами ног берег вылетели гусары Михельсона. Они опять опоздали! Всего на четверть часа! Что за рок!
Степь за Царицыным – голая, как ладонь. Ни леса, ни ручьев, ни глубоких оврагов. Негде спрятаться, напоить коней, переждать зной. А вокруг, неумолимо сжимая кольцо, кружат царские псы. Горячая слюна капает с их высунутых языков. И уже ясно – нет дороги в Персию. Не плавать Самозванцу водным шляхом Стеньки Разина, не топить на порогах пленную княжну.
Пугачев предлагал своим идти к Каспию. По дороге завернули в Узени, старообрядческое село, где веками скрывали беглых. Там сообщники и повязали Злодея. Он еще кричал, отбивался, ранил одного саблей в шею. Выскочил во двор с воплем: «Измена!!!» Но некому было спешить на помощь. Те из казаков, кто не пожелал сдаваться, отъехали в степь, решив на свой страх и риск пробираться к киргизам. Многим это удалось.
Сообщники повезли Самозванца в Яицкий городок, где сдали капитану Маврину. Через неделю он был уже в Симбирске, там Злодея принял с рук на руки Петр Панин. При встрече командующий не удержался, разбил бунтовщику морду в кровь и выдрал клок бороды. Безопасное дело – щипать вороненка.
Осень пала на Аю пуховым платком речных туманов. Студеной сентябрьской росой, стоявшей весь день от утренней зори до вечерней. На исходе месяца по траве поползли белые перья инея, а к ноябрю уже лег снег, наглухо отгородивший деревеньки друг от друга. Хорошее это было время в прежние годы. Ни ты ни к кому не едешь, ни до тебя никто не дотянется. А дальше завьюжит, навалит сугробов, засвистит ветром в печной трубе. Сиди дома, грейся, хлебай бараний суп с лапшой, хвали хозяек, борись на теплой войлочной кошме с братьями или опрокидывай на спины сынишек, смотри, как они барахтают в воздухе ногами, силятся богатырским наскоком повалить отца.
Все прошло. За один год. Ничего не осталось от прошлой осени до нынешней. Поманила Салавата судьба, соблазнила удачей, богатством, властью. Покрутила, как ястреба, над становищем Самозванца, над чужими избами, разоренными заводами, над горами и заимками, знакомыми с детства и вдруг ставшими военной тропой. Да бросила с самой высоты лицом в грязь.
Ходила под ним тысяча сабель, ходило и десять. Всяк, кто говорил поперек слово, терял язык вместе с головой. Еще в начале службы проскакал Юлаев сын на чалом жеребце по башкирским деревням звать с собой воинов в поход. Многие поднялись. Но не все. Знатные люди братья Оптраковы, как и сам Адналин, – бии. Вздумали перечить, увещевать народ, требовать верности белой царице. Завалили Оптраковых в собственной избе сосновыми ветками и подожгли. На всю округу кричали братья. Надолго запомнили соплеменники, что сыну Юлая лучше подчиняться. А были еще дурни, что отказывались разорять Симский завод. Повесили их на пепелище, чтобы всякому было ведомо, как поступает полковник Салават с изменниками.
Что теперь?
Оказалось, люди памятливы. Молчали лишь до тех пор, пока он был в силе. Старшины боялись скулить, сами отдавали ему всадников. А как прошелся по Башкирии Михельсон, как нагрянули новые отряды – не даром говорили, у белой царицы войск, как песка – притихли бии, головы в плечи втянули, стали потихоньку отзывать воинов от Салавата. Заснут вечером, вроде все на месте. Утром глядь, за ночь половина ушла.
И не тысяча, не пятьсот, не девяносто пять, остались близ полковника два товарища, которым идти некуда – старшина Бламан Нушаев и писарь Абдрешит Галеев. Скрывались в лесу в верховьях Аи, недалеко от Юлаевой деревни. Ждали вестей.
Но вести теперь плохие. Осенью старшины потянулись в Уфу на поклон к своему начальнику коллежскому советнику Тимашову. Склонили к этому и старого Адналина. Ехал бий сдаваться. Понимал, что новой присяги от него Тимашов не примет. Хотел спасти семью от ареста. Оставил жен, своих и сына, детей.
С сообщением об этом прибежал в лес к Салавату младший брат: «Отец велел тебе уходить к киргизам». Лошадей у полковника к тому времени не осталось. Да и трудно на них пройти через горы. Салават с товарищами встал на лыжи и двинулся мимо Верхней Луки, над деревней Калмыковой все глубже и глубже в лес, все выше и выше в сопки. Небо низкое, серое. Хочется спать. Снег под ногами, словно небеленый холст, неоткуда ему набраться светом.
Три дня шли, а на четвертый на привале настигла их полевая команда поручика Лесковского. Даже костер не успели развести. Ничего, в арестантской избе отогреются.
Солдат было так много, что трое башкир даже не пытались сопротивляться. Салават назвался сразу и позволил заковать себя в железа. Спустив в долину, пленных посадили на коней и повезли в Уфу. Всю дорогу норовил Юлаев сын оглянуться через плечо в сторону родной деревни, как год назад. Мнилось ему: закроет глаза и видит красный платок Атанай.
А дома в этот час было ненастно. Налетел на пустую избу Адналина полковник Аршеневский, похватал родню бунтовщиков, учинил обыск. Сболтнул ему кто-то, де у Салавата спрятаны великие сокровища. Что нашел, все забрал – табун лошадей в пятьдесят голов, столько же коров и мелкого скота – но, видно, мало показалось. Бил простоволосых жен нагайкой по головам пока не сказали, что свекор носил деньги к соседу. В сундуке у того отыскались шестьсот рублей серебром и еще пятнадцать рублей мелкой старинной монетой, а на дне три лисьих шкурки. И их заграбил проклятый мародер!
После чего повлек причитающих баб в Уфу, где и бросил под арестом. Вскоре женщинам разрешили вернуться домой. Те чаяли еще свидеться с близкими. И не ошиблись. Приговор над Юлаем и его сыном приводился в исполнение в тех местах, где геройствовали степные волки. В Симском, Усть-Катавском заводах, в деревнях Юлаевой, Лак, Орловке, в Красноуфимской крепости, в Кунгуре и Осе были биты они кнутом при всем народе.
Атанай подошла к помосту близко-близко, ей хотелось взять мужа за свесившуюся руку, но она не посмела. Ночью караульные ни за какие деньги не пустили ее в избу, где в колодках сидели арестанты. Так и проклинала себя потом всю жизнь за робость. Никогда не держать ей больше на груди тяжелую голову хмельного Салавата, не прижимать к лицу рубахи с мужниным запахом. По исполнении наказания Адналин с сыном побрели этапом из Казани в Рогервик на каторжные работы. Там и сгинули.
Глава 14
«Матушка, матушка, что во поле пыльно?»
Павел Потемкин возвратился в Петербург в конце лета. С ним приехала Лиза в надежде пристроить Егорку в Сухопутный шляхетский корпус. Все остановились у Самойловых, и Марья Александровна сбилась с ног. Впрочем, гости попались тихие, а бледная красивая женщина с испуганным взглядом и вовсе старалась никому не попадаться на глаза. Хозяйку это даже слегка обидело: посидели бы, поговорили о своем, о бабьем. Но когда Павел рассказал ее историю, госпожа Самойлова прониклась чужим горем. Надо же, какая судьба! Не приведи господи!
