За кого они нас держат, за тупое стадо? И мы сидим, играем в карты, травим байки, слушаем, как Псих тренькает на новой, подаренной на свадьбу гитаре, а по ночам перешептываемся. Нас уже хоронят сотнями, может быть, даже тысячами. Таких, как я, даже не везут обратно – их просто тихо прикапывают в донецкой степи. Небольшой холмик, хилый крест и табличка с номером. Без имени. Наспех накарябанные цифры размывает дождь, они выгорают под солнцем… от нас не остается НИЧЕГО. Тех, кого забирают в рефрижераторах грузом двести, хотя бы везут домой… но и там их хоронят втихомолку, не как погибших, а как просто умерших: от несчастного случая, от несуществующих взрывов на несуществующих складах, от утоплений в командировках, которых не было никогда…
Нас тасуют, словно колоду карт: один из новоприбывших, смурной малый с вечно играющими на скулах желваками от сжатых челюстей, рассказал мне, что его брата увезли отсюда двухсотым, а когда он из штаба тайком позвонил его жене, вместо нее ему ответила какая-то совершенно посторонняя девка и сказала, что Виталька вышел за хлебом и скоро вернется! Когда же он пытался дозвониться до матери, его прихватили. Выдворили сюда, к нам, – подальше от тех, кому он мог растрепать все, что узнал, и какие из всего этого сделал выводы. Этой войны НЕТ. Нас НЕТ. Виталька ушел за хлебом – и, наверное, попал под машину. А потом Витальку по-тихому зароют на окраинном кладбище Вятки, а сюда привезут еще десяток таких вот бессловесных, готовых на все виталек… Деталек. Шестеренок этой проклятой войны. «Мы не подписывались, – шептал мне в ухо брат погибшего. – За нас все документы подписал командир. Думаешь, нам хочется здесь умирать? Пускай воюют те, кто получает за это бабки, а нас отправят по домам!»
Что ж… те, кто «получает за это бабки», – люди с бесстрастными и презрительными лицами профессионалов прибыли сюда раньше всех. Когда я, трясущимися от праведного негодования и обиды за нас, русских, пальцами набивал очередной убийственный коммент в соцсетях, они уже были на киевском Майдане – и скрупулезно делали свою работу: учитывали поправку на ветер, мягко, между двумя редкими ударами собственного сердца нажимали на скобу, аккуратно и точно посылали пулю в место, не закрытое каской или броником. ОНИ знают, какой конец ждет их, если что-то пойдет не так. Ну а я? Если отбросить все наносное и добраться до сердцевины, до самой СУТИ, то выяснится, что я приехал сюда именно затем, чтобы бороться за СПРАВЕДЛИВОСТЬ. А она оказалась у другой стороны. То, что с нами после смерти обходятся так, как с отработанным шлаком, – просто сваливают в землю у терриконов – яснее ясного показывает, кто прав в этой войне… «В чем правда, брат?» Ох, если бы я точно знал – в чем она, эта самая правда, и как повернуть время вспять?! Чтобы я делал сейчас, останься дома? Искал бы работу? Целовался с Юлькой? Пел песни под гитару, как Псих? Или выходил бы в пикеты с плакатом «УКРАИНЦЫ, ПРОСТИТЕ НАС!»? Вряд ли… Для этого нужна смелость. Настоящая смелость. Не такая, как тут. Только здесь я понял, как уязвим человек. Уязвим не психически, морально или душевно – о, Достоевский и загадочная русская душа! Да хрен с ней, с этой душой, когда на твоих глазах человека разрывает на куски снарядом, тебе уже не до мышиной возни в пыльных закоулках сознания, не до того же замусоленного поколениями Достоевского или толстовского вегетарианства. Прежде чем перестать пожирать животных, людям следовало бы перестать уничтожать само человечество. Когда ты осознаешь, как уязвим не только противник, но и ты – ты сам! даже в каске и бронике, – то инстинктивно начинаешь вжиматься в землю, стараешься не подставиться шеей, боком, лицом…
«Молодец, – говорят мне те, кто отдают приказы, но не рвутся получить первую пулю. – Боец должен быть осторожным. Вы нам нужны живыми, а не мертвыми».
Да, блин, я и сам себе нужен живым! А не табличкой с номером на кресте, наспех сбитом из горбыля! Но, как говорится, только вход на этот аттракцион был бесплатным. Выход же все равно один, рано или поздно. Причем табличка с номером ждет только в лучшем случае. В худшем меня даже не присыплют землей. Я видел в бинокль, как в донецкой степи, между терриконами, бродят огромные стаи одичавших псов. Говорят, раньше они бросались на любую одинокую добычу – ну а сейчас еды у них даже больше чем достаточно. Иногда мне кажется, что, если это все продлится лет пять – восемь – а все к тому идет, здесь останутся одни одичавшие до состояния волков собаки. Собаки да груды искореженного металла: то ли разбившийся самолет, то ли расстрелянный танк – все, что так часто снится мне в последнее время. Хотя каждый день я надеюсь, что мне приснится родной дом и мама.
Дневник женщины, оставшейся неизвестной
– Валерьянка есть?
– Нет ни валерьянки, ни валидола, ни корвалола.
– А что есть успокоительного?
Аптекарша тяжело вздохнула и для проформы потыкала пальцем в клавиатуру.
– Из успокоительных серлифт только остался, – наконец сообщила она. – Антидепрессант. Двадцать восемь таблеток – шестьсот гривен.
Теперь пришла очередь вздыхать мне.
– Не надо. Дорого очень. А что, – не удержалась я, – по такой цене тоже покупают?
– Покупают, если совсем уж приперло, – кивает аптекарша. – А вам кому?
– Свекрови.
– Витаминки лучше возьмите. Сейчас всем надо витаминки. Только недавно завезли, и то случайно. Аскорбинка. Пожилым полезно. Хоть сколько съешь. А серлифт этот побочные действия имеет. При резкой отмене препарата у пациента могут возникнуть суицидальные порывы, – по-научному уведомила аптекарша и по-бабьи пригорюнилась: – Так-то вот… жизнь у нас… хоть вешайся.
– Сейчас у половины суицидальные порывы. Регулярно, – мрачно сказал кто-то из очереди.
– Давайте аскорбинку, возьму, конечно.
Я подумала не о свекрови, а о Женьке – она просто обожает эти желтые солнечные шарики. К тому же конфет сейчас днем с огнем не сыщешь.
– Что-нибудь еще?
– Уголь активированный есть?
– Нету угля… Воду грязную пьют, а потом понос. Разобрали и уголь, и фталазол, и левомецитин, и эстражеля тоже нет…
– У ребенка понос? – участливо поинтересовалась старушка из хвоста очереди. – Вы травкой не пробовали? Половина тысячелистника, половина зверобоя. Как рукой…
– Травки пока есть! – доложила аптекарша, снимая с верхней полки пыльные картонные коробки.
Я расплатилась и вышла на улицу. Собственно, нужна мне была одна лишь валерьянка для свекрови, но с аскорбинкой просто чертовски повезло. Ну, и зверобой с тысячелистником тоже пригодятся. Женька, как маленькая, тянет все в рот без разбору – а мыть толком не моет. Питьевая вода в основном привозная, в баклажках, а то, что иногда появляется в кране, и водой трудно назвать – толку ею мыть? Только большей заразы нахвататься…
Я брела по Донецку с тяжелым сердцем: зря я возлагала на этот вояж такие большие надежды – и на свидание с бывшими родичами, и на то, что бывший муж нам с Женькой хоть как-то поможет. Здесь было свое, огромное горе – и мой несвоевременный приезд, да еще и с ребенком, только разбередил свежую рану.
