Но я уже справилась со своими чувствами. Мне вдруг стало ужасно обидно за Чарли: даже если все, что говорил судья Роджерс, – правда, Чарли никогда преступником не был и не мог быть уже по самому своему характеру.
– Доктор Стронг, – продолжил мой собеседник, – из племени извечных бунтовщиков. Ему совершенно неважно из-за чего или против кого бунтовать. Главное – всегда быть по другую сторону баррикад. Ну а уж если он на стороне справедливости…
– Стив, – возразила я, – я знаю Чарли много лет и могу ручаться, что идеология была для него только романтикой. А когда он понял, что его товарищи по борьбе думают совсем иначе…
– Это совершенно неважно, – мягко настаивал судья Роджерс.
– Поймите, – не сдавалась я, – он ершист, циничен, любит шокировать, но, уверяю вас, не больше того.
Но я понимала, что переубедить его не смогла. Тогда я сказала, что тороплюсь, и стала собираться. Судья Роджерс покачал головой и настороженно улыбнулся:
– Во всех случаях он должен был сесть в тюрьму, но избежал справедливого наказания.
РУДИ
Я позвонил ей на следующее утро.
– Галатея?.. Руди Грин… Я насчет концерта, помните?
– Да, конечно. Звякните-ка мне вечерком, я свяжу вас с нужными людьми…
– Так не пойдет, – перебил я ее, – я вызвался вам добровольно помогать, а вы со мной играете в бюрократию.
Она слегка опешила, а потом спросила:
– О’кей, а что вы можете предложить?
– Терпеть не могу официальности. Могу я к вам заехать? – Она колебалась. – Галатея, я – враг условностей. И классовых перегородок…
– Хорошо! – сказала она, помолчав немного. – Я живу на авеню де Франс. Но больше чем кофе я ничего вам не обещаю, профессор Грин…
– Это уже другое дело, – с воодушевлением ответил я, не обращая внимания на намек.
Видно, ей показалось, что она как-то должна объяснить мне это свое решение:
– Моя босс и по совместительству приятельница уехала на две недели в Лондон. Обычно я занята допоздна.
До авеню де Франс я добрался за пятнадцать минут на такси. Дом, где она жила, даже для Женевы был слишком буржуазен. Бросался в глаза не шиком, а какой-то сытой и самодовольной добротностью.
В холле возлежал тяжелый ковер. Справа и слева чопорно поглядывали две массивные, из дорогого дерева двери. Я вызвал лифт. Он тоже был задрапирован и поблескивал зеркалами на стенах. Едва вздрогнув, пахнущая дезодорантом кабина бесшумно подняла меня на третий этаж.
В квартире, где я оказался, все было французским: элегантный овальный стол, стулья с высокими, украшенными резьбой спинками, игривые маркизы на окнах. Галатея поймала мой взгляд и улыбнулась:
– Мы обе – франкофилки…
Она посадила меня на старинное и не очень удобное канапе и поправила цветы в вазе на столе.
– Чай? Кофе?
– Если не трудно – кофе. Он у вас хороший?
– Колумбийский, – в медовых ее зрачках сквозили любопытство, легкая усмешка и, как мне показалось, даже шаловливый вызов.
Кожа у нее была белая-белая, и медные завитки волос лишь подчеркивали это. В нежных ушах висели крупные, от хорошего дизайнера, серьги. Они колыхались при каждом ее шаге. Галатея прошла на кухню. Я, не отрываясь, глядел на ее ноги. Она появилась минут через пять с подносом в руках. На нем стояли две музейного вида просвечивающие темным кофе чашки в таких тонких блюдцах, что казалось, они сделаны из папиросной бумаги.
– Вы делаете для земляков великое дело, – поспешил я отдать ей должное и перевел взгляд на ее ноги.
От их длинной и стройной наполненности я почувствовал резь в глазах.
– Когда страна и все мы в таком положении…
Ну не могла она не заметить моего взгляда. Он, как ртутью, был налит либидо. По-моему она чувствовала это далее не глядя на меня. Ногами. Бедрами. Низом живота.
Расставив на столе чашки с кофе, Галатея села сама, спрятав ноги под стол. В общем, мне даже стало как-то неудобно, и я стал оглядывать комнату: приличия есть приличия.
– Довольно удачная репродукция, – кивнул я в сторону противоположной стены. – Писарро?
Галатея улыбнулась и кончиком языка облизала нижнюю губу. Резь в глазах не проходила.
– Да нет – оригинал, – слегка улыбнулась она.
– Ничего себе! – присвистнул я.
Она задорно вздернула брови:
– Тетка моей приятельницы, она же и босс – фрау Гастнер, – француженка. Обожает импрессионистов и терпеть не может швейцарцев. У нее еще шесть полотен в банке.
– Фантастика! – воскликнул я. – Где я нахожусь?
– У фрау Гастнер, – улыбнулась Галатея, – для этого есть свои основания. Ее муж был банкиром. А детей не было. И когда он умер, родственники решили прибрать все к рукам. Они объявили фрау Гастнер недееспособной и стали добиваться опеки над ней.
– И как же она отвертелась, если не секрет?
Галатея насмешливо пожала плечами:
– Швейцарцы – скуповаты, а фрау Гастнер отвалила адвокатам столько, что уже просто невозможно было не выиграть дела. И к тому же вызвала свою единственную племянницу.
Мы отпивали густой и тягучий кофе. Но вкуса я почти не чувствовал.
– Старая истина – скупость всегда самый ненадежный вклад, – откликнулся я.
– Пожалуй, месть – понадежней, – бросила на меня быстрый взгляд Галатея. – Фрау Гастнер прожила еще восемь лет и только и делала, что портила кровь родственникам своего покойного мужа.
– Ей это удавалось?
– Еще бы! Она каждый месяц-полтора летала по всему свету первым классом, останавливалась в самых дорогих отелях и не забывала про казино. И всегда с племянницей…
– Догадываюсь, что стало с наследством, – добавил я в чашку немножко сахара.
Кофе был ужасный. Эта женщина была создана для другого.
Галатея рассмеялась:
– Часть все-таки отошла к ним. Но кое-что, а этого бы вполне хватило на десятерых, осталось и племяннице.
Чуть отпив кофе, Галатея взялась за телефон. После двух звонков она положила трубку и обратилась ко мне:
– Руди, когда бы вы могли начать репетиции, если не очень откладывать?
– Только не завтра. Мне надо съездить по делам на день в Базель…
– Вы ведь на машине? Это всего двести пятьдесят километров.
– Нет, – ответил я, – предпочитаю поездом. У меня нет прав…
– Лихач? – зыркнула она на меня озорным взглядом.
