– Давай выйдем! – крикнул он. – Под звезды, чтобы Бог видел нас! Возьми кольца, кум. Псалмы знаешь?
– Нет, – ответил я, уже вскочив с постели и помогая мадам подняться.
– Зато я знаю. Забыл сказать тебе, что я чтецом в церкви был, ходил за попом на свадьбах, на крестинах, на похоронах, выучил тропари назубок. Иди ко мне, Бубулина, иди ко мне, моя утка, иди ко мне, фрегат Европы, стань справа!
Среди всех демонов, пребывавших в Зорбасе, в тот вечер победу снова одержал шутливый, добросердечный демон. Зорбасу стало жаль старую шансонетку, сердце его растаяло, когда он увидел ее помутневшие состарившиеся глаза, устремленные на него с такой мучительной тревогой.
– Черт побери! – пробормотал Зорбас, принимая решение. – Если я могу сделать еще одно удовольствие женскому племени, ну так давай сделаю его!
Он выскочил на берег, взял мадам под руку, дал мне кольца, повернулся к морю и запел: «Благослови нас, Боже, отныне и во веки веков, аминь!»
Он повернулся ко мне и сказал:
– Запомни, хозяин…
– Нет сегодня «хозяина», – отрезал я. – Зови меня кумом.
– Ну так запомни, кум, когда я крикну: «Давай! Давай!», наденешь нам кольца.
Сказав это, он фальшивым, козлиным голосом запел: «О рабе Божьем Алексии и о рабе Божьей Фортенции, обручающихся друг с другом, и о спасении душ их Господу помолимся!»
– Господи, помилуй! Господи, помилуй! – проблеял я, с трудом сдерживая смех и слезы.
– Есть и другие тропари, но дьявол меня побери, если я их помню! Перейдем лучше к сути дела, – сказал Зорбас.
Он рванулся, крикнул: «Давай! Давай!» – и протянул мне свою ручищу.
– Протяни и ты свою ручку, моя душечка, – сказал Зорбас своей нареченной.
Пухлая, изъеденная щелочью рука дрожала. Я надел им на пальцы кольца, и Зорбас самозабвенно, словно дервиш, завопил: «Обручается раб Божий Алексий с рабой Божьей Фортенцией, во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь! Обручается раба Божья Фортенция с рабом Божьим Алексием…»
– Готово! И это дело сделано – примите мои поздравления! Иди-ка сюда, госпожа Зорбадена[44], прими от меня первый целомудренный поцелуй в твоей жизни!
Но мадам Ортанс рухнула наземь, обняла колени Зорбаса и зарыдала, а Зорбас сочувственно покачал своей разгоряченной головой и пробормотал:
– Бедные женщины!
Мадам Ортанс поднялась, оправила юбки и раскрыла объятия.
– Нет уж! – воскликнул Зорбас. – Сегодня Страстной вторник, руки прочь! Пост!
– Зорбас… – томно шептала женщина.
– Потерпи, мадам, до Пасхи, тогда и отведаем мяса. И красные яйца вместе разобьем. А теперь пора домой. Что люди скажут, если увидят тебя в столь поздний час на улице?
Бубулина умоляюще смотрела на него.
– Нет, нет, – сказал Зорбас. – На Пасху! Пошли с нами, кум!
И тайком сказал мне на ухо:
– Ради бога, не оставляй нас одних! Сегодня я совсем не в настроении.
Мы направились к селу. Небо искрилось, пахло морем, стенали ночные птицы. Счастливая и меланхолическая старая русалка тащилась, повиснув на руке у Зорбаса.
Сегодня она наконец добралась до гавани, к которой стремилась всю жизнь. Всю жизнь несчастная пела, развлекалась, насмехалась над честными женщинами, но сердце ее горело в огне. Когда надушенная и напомаженная, покрытая толстым слоем штукатурки мадам Ортанс проходила в броских нарядах по улицам Александрии, Бейрута, Константинополя и видела, как бедные женщины кормят своим молоком младенцев, грудь у несчастной ныла, разбухала, а соски вздымались, тоже желая младенческих губ. «Выйти замуж, выйти замуж и родить ребенка…» – вот на что были устремлены все помысли и стремления ее жизни, и мадам стенала. Но ни одному человеку никогда не призналась она в своих страданиях. И вот наконец – слава Богу! (правда, несколько поздновато, но все равно хорошо), – потрепанная и разбитая морскими бурями, приближалась она к многожеланной гавани…
Время от времени она поднимала глаза и тайком поглядывала на шедшего рядом длинного висельника. «Это не богатый паша с золотыми кистями, не прекрасный юный бей, но все равно хорошо – слава Богу! Он стал моим мужем, он пойдет со мной под венец – слава Богу!»
Зорбас чувствовал тяжесть навалившегося на него тела и поспешно тащил мадам, чтобы поскорее добраться до села и избавиться от нее. А несчастная спотыкалась о камни, ломая ногти на ногах, мозоли доставляли ей мучения, но она не проронила ни звука. К чему тут слова? К чему жалобы? Все было хорошо – слава Богу!
Мы уже миновали смоковницу архонтовой дочки, сад вдовы, показались первые сельские дома. Мы остановились.
– Спокойной ночи, дорогой, – сказала счастливая шансонетка и привстала на цыпочки, пытаясь дотянуться до губ нареченного.
Но Зорбас даже не наклонился.
– Хочешь я припаду с поцелуями к ногам твоим, любимый? – спросила женщина, собираясь броситься наземь.
– Нет, нет! – воскликнул растроганный Зорбас и схватил ее в объятия. – Это я должен целовать тебе ноги, госпожа моя, только мне лень… Спокойной ночи!
Мы расстались. Обратно мы с Зорбасом шли молча, вдыхая полной грудью благоуханный воздух. Зорбас вдруг повернулся и посмотрел на меня:
– Что делать будем, хозяин? Смеяться или плакать? Посоветуй.
Я не ответил. И у меня тоже комок в горле стоял, сам не знаю отчего – от слез или от смеха.
– Скажи, хозяин, – вдруг снова спросил Зорбас, – как звали древнего бога-повесу, который никого, совсем никого из женского племени не оставлял без утешения? Что-то я такое слышал. Он, кажется, тоже красил бороду, разукрашивал себе руки сердцами да русалками, маскировался, прикидываясь то быком, то лебедем, то бараном, то ослом, как только было по вкусу всякой там, с позволения сказать, потаскушке. Ну-ка, скажи, как его звали, будь добр!
– Ты, наверное, имеешь в виду Зевса. Как это ты его вспомнил?
– Бог да благословит душу его! – сказал Зорбас, воздев руки к небу. – Он много вынес, много выстрадал, настоящий великомученик, послушай меня, хозяин, я тоже кое-что понимаю. Ты только книжки слушаешь, но сам подумай – кто их пишет! Пф! Учителя! А что учителя могут понимать в бабниках да бабах? Пропади они пропадом!
– А почему бы, Зорбас, и твоей милости не написать, не поведать нам про все чудеса земные?
– Почему? Да потому, что я живу всеми этими чудесами и времени просто не хватает. То люди, то женщина, то вино, то сандури – времени просто нет взяться за эту дрянь – за перо. Потому-то мир и достался бумагомарателям. Кто живет чудесами, у того нет времени, а у кого есть время, тот не живет чудесами. Понятно?
