– Это невозможно, – возразила она, – ведь для перевозки приборов потребовалась бы вся наша прислуга.
– Приборы останутся на хранении у курфюрста Бранденбургского.
Когда Эрик убедил Софию, что брат в самом деле принял решение отправить ее в Ванденсбек вместе с сиятельной дамой Кирстен, она пришла в такую ярость, что закатила сцену в самом разгаре трапезы. Сеньор, полуобернувшись к сотрапезникам, укорил ее:
– Не ставьте меня в неловкое положение перед нашими благородными гостями, им непонятны наши ссоры.
– Это вы нас срамите, без конца меняя свои планы! – огрызнулась она. – Как мы будем выглядеть, если, столь торжественно распрощавшись с Ванденсбеком, вернемся туда всего через несколько недель? Я как сейчас вижу эти умилительные сцены: мы жали руки белошвейкам, проливали слезы, оплакивая разлуку с садовником, с его дочерьми, со всем вокруг, словно рок судил нам никогда больше не увидеться. Подумайте же, до чего будет смешно вернуться туда теперь, после всего этого!
– Подумайте лучше о том, кому вы сейчас бросаете такие упреки, – отозвался он.
И принялся рычать, что бабьи иеремиады вконец истощили его терпение и он закаялся пускаться с ними в какие бы то ни было разъяснения. Отныне и впредь.
Так все и вышло, как он хотел. Женщин вместе с их прислугой в трех экипажах отправили обратно, по дорогам вдоль Эльбы в сторону Ванденсбека. В том же, что касалось меня, Сеньор не колебался: мне было велено присоединиться к тем, кто вместе с ним отправлялся в Дрезден и Прагу.
В ту осень небеса излили на землю столько воды, что и вообразить трудно. Позже мы узнали, что женщины чуть не погибли, увязнув в грязи на речном берегу, а одну из карет унесло потоком.
Они насилу добрались до Ванденсбека, на чем свет кляня это ужасное приключение. Магдалена еще два-три года назад, когда мы виделись в Пльзене, рассказала мне, что София Браге, принужденная вернуться в этот зловещий замок с которым недавно рассталась не без удовольствия, там повредилась умом. Под совершенно пустым предлогом она подвергла наказанию двух поселян, юношу и старика: велела их выпороть, а затем выставить нагишом в присутствии своей племянницы. Чтобы положить этой чертовщине конец, потребовалось мудрое вмешательство пастора. После этого она решила вернуться в Данию, оставив своего лакея Хальдора брату, и больше мы ее не видели.
А в это время Сеньор со свитой (в нее входили Лонгомонтанус, Тюге, Йорген со своим наставником по имени Андреас, лакей Хальдор, еще пятеро слуг, кучер и я) двигались вдоль той же Эльбы в противоположном направлении, к Дессау и Дрездену.
Река на этом ее участке редко подвергалась воздействию осенних паводков, так что наше путешествие было весьма удобным, только в Дрездене мы угодили под густейший снегопад. Когда же сверх того нам сообщили, что колокола Праги возвещают о чуме, мой господин утратил то дерзкое, воинственное расположение духа, с каким он пустился в дорогу, и впал в сокрушительную подавленность.
Император Рудольф так боялся, что миазмы с улиц столицы проникнут в его дворец, что бежал оттуда, и теперь, как говорили, город дымится со всех концов. Нам также сказали, что всего разумнее было бы провести зиму на Эльбе, остерегаясь ее туманных вод, в которые впадает река, протекающая через Богемию.
Хозяин нашего постоялого двора приходился братом бургомистру Дрездена. Он поругался с Тихо Браге, заявившим, что тот водит к его сыну публичных девок (сие было истинной правдой). Тюге затащил меня на одну из своих вакханалий, там собрались двое сыновей одного знатного горожанина, три служанки и сводня с лохмами на брюхе, словно у козы. Меня заставили заниматься рукоблудием на ее глазах Пьяный Тюге тряс своим красным лоснящимся полешком щипал за сиськи самую молоденькую из девиц, а со мной обошелся жестоко: утверждал, что его родитель хочет продать меня на ярмарке вместе со своими лошадьми, от которых он скоро избавится, чтобы не кормить их в зимнее время. Он сказал, что хочет сбыть меня какому-нибудь принцу, так ему надоело мое общество.
С тех пор как в Ванденсбеке Сеньор дал мне почувствовать, что все обстоит иначе, я знал: ничего подобного мне не грозит, но все же не мог не удивляться, как же Тюге ревнует своего отца, даром что демонстрирует величайшее презрение к нему.
В ту пору он бунтовал против родителя у всех на глазах, по обыкновению, меча в него насмешливые стрелы, как если бы желал сказать: «Отец, судьба столь неблагосклонна к вашим замыслам, что вы, видать, отмечены клеймом невезения. Вы не угодны Богу, а раз мы с вами, то и нам не приходится ждать ничего хорошего».
Дальнейшие события, казалось, подтверждали его мнение. Когда ссора с трактирщиком и дерзости сына стали для него одинаково нестерпимы; Тихо Браге велел приготовить ему экипаж: он решил провести зиму в Виттенберге, городе его юности, где он некогда лишился носа из-за своей непомерной гордыни.
Наутро перед отправлением он отвел меня в сторонку, мы оказались вдвоем в выемке скалы, что возвышалась над домом, который мы занимали в Дрездене. У наших ног расстилался огромный лес, заваленный снегом и поблескивающий от инея. Вдали виднелась гора, противоположный склон которой был обращен к Праге и Богемии.
Хозяин очень старался внушить мне, будто один лишь Лонгомонтанус повинен в том, что меня хотели бросить на острове (хотя сам же признался в обратном всего несколько дней назад). Умасливая меня подобным образом, он рассчитывал смягчить суровость судьбы. Он верил, что я в какой-то мере связан с Провидением, каковое обрекло его на унизительное прозябание в Виттенберге, карая за то, что оставил меня погибать на Гвэне.
– Вскоре вы займете при дворе Рудольфа такое положение что ваши враги станут вас бояться, – сказал я.
– Когда же это время наступит? Когда?
Он выдал себя своим волнением, я понял, что он близок к отчаянию при мысли, что судьба скоро приведет его туда, откуда началась его жизнь и где она, может статься, кончится прежде, чем он успеет восторжествовать над невежеством своих недругов.
– Я освобождаю тебя от клятвы, – сказал он, – говори, что будет дальше?
– Разве я уже не сказал вам этого?
Его глаза были полны слез, он приписывал эту неприятность воздействию мази, приготовленной его сестрой. Но в таком случае ни мазь, ни холод все равно не объясняли, почему он пожирает меня таким испытующим взглядом, словно придворный щеголь – свое отражение в зеркале.
– Что ты от меня скрываешь?
– Вчера вы приказали Лонгомонтанусу отыскать списки книги «Об обращениях небесных сфер» Коперника с собственноручными комментариями этого польского астронома. Возможно ли, что вы перемените свои убеждения? Вы готовы присоединиться к Филиппу Ротману, да и к самому Лонгомонтанусу, который тоже верит во вращение Земли?
– Ты потом поймешь, – сказал он, – что такой ученый, как я, на пороге старости не меняет убеждений.
– Вероятно, вы их и не изменили. Но может статься, что подобно тому, как брат-нетопырь является пленником моего тела, эта мысль давно уже стала пленницей вашей души. И так же, как мне не дано умертвить брата, не погибнув при этом самому, теория этого поляка не может быть вырвана из вашего сознания без смертельного для него ущерба.
