Я мог лишь вывернуть его вопрос наизнанку и вернуть обратно:
– А почему нет? Почему бы тебе не быть счастливчиком? Почему бы одному из нас не стать им?
– Я скажу тебе почему. Потому что не было и не будет абсолютно счастливого человека на этом свете. Я ведь не имею в виду тех, кто ведет тихую, незаметную жизнь, – они не сталкиваются ни с чем очень уж болезненным: им случается по мелочи быть обманутым, или потерять сумку, или работать под началом не очень-то приятного шефа – все это ерунда; я не говорю о тех, кто ведет жизнь совсем уж серую, – у них хватает мудрости довольствоваться тем малым, что у них есть. Но истинно обласканный Фортуной человек, Эдди, – его в этом мире быть не может, об этом говорил еще Солон. Я не счастливей других, просто меня откармливают на заклание. А все мое везение – лишь затем, чтобы я расслабился и потерял бдительность, а там... Не знаю, что там меня впереди поджидает, но это... что-то такое... Возьми любую биографию: ты прочтешь, что тому-то везло два года, тому-то – десять лет подряд, но никогда, понимаешь, никогда, никогда везение не длилось всю жизнь! Потом наступала такая чернуха,.. Боги отворачиваются. Мы окружены печалью, она – повсюду, неужто я какое-то исключение из правила? У меня что, иммунитет? Рано или поздно приходит время платить по счетам: за образование, за удовольствие... И, боюсь, мне не по силам оплатить счет, который обязательно выставят в конце праздника.
Мое желание как-то ему помочь – что бы я мог тут сделать? Я оставил Ника в его клетке и отправился к Уилбуру сообщить ему, что он был прав и с Ником не все в порядке.
О чем я не напишу 1.3:
Что доброго я сделал для Ника?
Через три месяца я, помимо желания, вернулся в Кембридж, дабы вести там жизнь созерцательную, приняв по наследству должность Ника, который, стремясь избежать ужасного будущего, уготованного судьбой, не нашел ничего лучше, как сунуть свой сосуд разума в духовку. Уилбур, озабоченный тем, чтобы добиться для меня места в колледже, сам стал предметом навязчивой заботы плоских как вобла белоснежек из одного фешенебельного дома отдыха – ростом за метр восемьдесят, – спящих и видящих, как бы всучить ему пожизненную страховку, предусматривающую пребывание в одной из тех обителей, где отсутствуют колющие и режущие предметы, а также все прочее, способное причинить вред здоровью тамошних постояльцев. Как бы ни было, философии все это не пошло на пользу, и, конечно же, многие из моих коллег (в первую очередь Фелерстоун) шушукались, что рассудок Уилбур потерял еще до того, как заняться моим трудоустройством.
Жерар, еще Жерар...
– О чем ты думаешь? – спросил Жерар, заметив, что мысли мои где-то далеко-далеко.
– Об оплате счетов...
– Черт, хорошая мысль! Слушай, ты платишь за выпивку, а я... Предлагаю тебе сделку: проходя Великую Завесу – если за ней и впрямь есть что-то, о чем ни одна живая душа не подозревает, – я вернусь (если придумаю какой-нибудь способ вернуться) и все тебе продиктую. Ты это дело напечатаешь – и место в первых рядах тебе обеспечено. Хороший будет урок для надутых философов, которые знать не знают, каково быть спившимся художником или потрошителем банков.
– Я готов сделать то же самое для тебя. Дам тебе краткий отчет – как оно, по ту сторону, а ты – ты напишешь книгу и напечатаешь под моим именем.
– То-то утрутся все эти дрочилы-трудоголики с чернильницами. По рукам: кто бы ни миновал первым Великую Завесу – обещает контрабандой просунуть данные о том, что ждет нас на другой стороне. Почему никто не додумался до этого раньше?
Оплата счетов: Так это делают в Афгане
Ник, полагаю, был прав: нечего и рассчитывать хоть что-то получить задарма. Дармовых завтраков не бывает, за просто так нам достается только материнская любовь (да и та чревата необходимостью выслушивать нотации). А чтобы заполучить остальное, извольте попотеть или отдайте за это соответствующую цену. Даже благороднейшее из физических удовольствий (право слово, большее, чем заслуживают многие из нас) требует, чтобы мы немножко поработали тазом.
Я таки добрался до Пешавара: на грузовике, битком набитом ранеными – безногими, с развороченными внутренностями, гниющими заживо. Я выбрался – при одной мысли об этом меня накрыла волна тихого удовлетворения. Я, так сказать, выплыл. Ускользнул из зоны военных действий, цел и невредим. На самом деле не совсем так: я подхватил желтуху и амебную дизентерию, на несколько месяцев приковавших меня к толчку, не говоря уже о том, что истощен я был до предела. Последние четыре недели все то время, что я не спал, я только и делал, что проклинал, беспрестанно, безостановочно проклинал этот чертов мир и себя идиота. Я повидал такое, что лучше этого не видеть. Эти четыре недели – они, пожалуй, стоят тридцати лет, которые я провел, размышляя по долгу службы. Проводись первенство страны по выпавшему на вашу долю ужасу, я бы побил все рекорды.
Я стоял, опираясь о грузовик, и тут водитель резко захлопнул дверцу, не заметив моей руки, так что мне раздробило три пальца. Я завопил и покатился по земле – уши, как и рот, мне раздирал крик боли. Раненые моджахеды недоуменно на меня уставились. Они решили, что я услышал что-то ужасное, что-то связанное со смертью всех самых близких и дорогих мне людей, иначе с чего это я веду себя столь недостойно мужчины, катаясь, как собака, в пыли.
То было предостережение: расплата – или, как в мусульманских странах называют налог, закат. Я усвоил урок – ничто не бывает бесплатно.
Обидней всего, что случилось это уже на территории Пакистана. Я даже не мог похвастаться тем, что получил в Афганистане ранение.
Еще, совсем недолго – Жерар
Мы вышли в ночь. Ночь. Слегка прохладная. Как тысячи других. Однако чем дальше, тем больше такая вот банальная ночь может оказаться не просто заурядной ночью в Тулоне, одной из многих; она может стать моей последней ночью в этом мире. И в последние мгновения я буду думать: какая тихая нынче ночь – и что за дурацкие серые здания понастроили тут вокруг. Я почувствовал, как откуда-то снизу, из глубины сознания поднимается что-то вроде отрыжки. Хватит, с меня слишком. Я хотел прочь из этого мира, избавьте меня от этого испытания, суда, чего бы то ни было! Я хотел к маме – она бы во всем разобралась...
Дружба может пережить и это. Есть же дружба на расстоянии. Правда, жизнь не предлагает нам особого выбора. «Я бы сказал – я бы хотел с тобой повидаться, но, будучи философом и пьяницей, не думаю, что это столь уж приятно, так что лучше я воздержусь. Кто это сказал, что наши ближайшие друзья – те, на кого было угроблено больше всего времени только затем, чтобы обнаружить: они нам не по душе? Ну да, конечно же, это я – где-то когда-то что-то такое брякнул».
Жерар поцеловал меня. «Эдди... Эдди... Эдди...» Стоило ему это сказать, как в сознании что-то вспыхнуло, мелькнула этакая звездочка – как примечание в тексте или как удар гонга. Очень редко, но со мной такое бывает. Я вдруг догадываюсь: то, что мне сейчас говорят, – истинный смысл сказанного я пойму очень не скоро. Порой, чтобы понять сказанное, нужно десять, двадцать лет – и только потом тебе откроется внутреннее значение этих слов. Часто – совсем невинных слов, прозаичных, серых, однако эти слова вонзаются в сознание, как заноза, и проходят годы, прежде чем ты обнаружишь за ними некое тайное значение, некое сообщение, точно так же, как это бывает с иными высказываниями великих.
