26
Минула неделя, как роты ушли на Панджшер.
…Корытов проснулся в своей кровати, куда после буйных похождений вновь уложил его сердобольный Чепига, с трудом заставил себя разомкнуть тяжелые, опухшие веки и вдруг закричал — хрипло и страшно.
Каждое такое утро он ненавидел весь белый свет.
Но в это утро Рокфеллер не увидел его.
Была тьма. Такая, какая она бывает, когда наступает навсегда.
Он понял это сразу и поэтому, издав один-единственный крик, который, подобно раненому зверю, был не в силах сдержать, не стал в отчаянье кидаться на стены, тереть до крови глаза и звать на помощь.
Он лежал, вытянув руки по швам, ровно и тихо.
Через час его хватились в штабе. В модуль прибежал хмурый и озабоченный Чепига. Он быстро уяснил, в чем дело, и бросился звать полкового врача.
После беглого осмотра врач сказал, что начфина нужно немедленно отправлять в госпиталь.
Он ушел искать машину, а Корытов и Чепига остались вдвоем. Начальник строевой части сидел на табурете, подавленный и ошеломленный. Совершенно не зная, что полагается в таких случаях говорить, старший лейтенант сопел и грыз ногти.
— Помоги, — сказал вдруг начфин. Резко сбросив ноги с постели, он поднялся, выставил руки перед собой и сделал неуверенный шаг к столу. Чепига сорвался с места, подскочил к Корытову и, бережно поддерживая его, помог сесть на табурет.
— Плохи мои дела, Витя, — заговорил Рокфеллер, качая головой. — Дружил я с водочкой, а она вот взяла да и ударила по глазам. С моим батей покойным, царствие ему небесное, такая же беда в свое время приключилась…
Корытов пошарил по столу руками, нащупал пачку сигарет, достал одну и принялся так же, на ощупь, искать спички. Чепига, спохватившись, подал ему коробок.
Прикурив, Рокфеллер тихо произнес:
— Знаешь, а я ведь уже никогда больше не буду видеть.
— Надо в Ташкент, Евгений Иванович, в окружной госпиталь, — торопливо отозвался Чепига. — А то и в Москву. Там врачи чудеса делают.
— Врешь ты все.
— Надо, — упрямо повторил старлей.
— Конечно, надо, — покорно согласился Корытов. — Инвалидность оформить, пенсию…
— Есть ведь надежда, Евгений Иванович…
Начфин вскинул нечесаную голову.
— Не на что надеяться… К маме поеду, в Подмосковье. Соловьев по утрам буду слушать. Хоть этого у меня никто не отнимет, а, Витек? — Рокфеллер помедлил. — Об одном жалею: мужиков с «боевых» не дождусь, Фому…
— Вы еще вернетесь в полк, Евгений Иванович.
— Эх, Витя… Скоро будет у вас другой Рокфеллер.
Визг тормозов подъехавшей машины они услышали одновременно. Чепига подошел к окну.
— За мной? — упавшим голосом спросил Корытов.
— За вами.
— Раз карета подана — едем… Стой! — шлепнул он себя по лбу ладонью. — Фоменко же не знает адреса мамы! У тебя есть на чем записать?
Чепига схватил первое, что попалось под руку, — спичечный коробок — и достал из нагрудного кармана ручку.
— Диктуйте.
— Московская область, город Шатура, Чкалова, три… Записал?
— Чкалова, три, — повторил, торопливо покрывая коробок кривыми буквами, Чепига.
— Квартира двенадцать.
— Готово.
— Передай ему, когда вернется: пусть сразу напишет. Слышишь? Сразу!
Старший лейтенант спрятал коробок в карман.
— Обязательно передам.
Начальник строевой части подошел к начфину и осторожно взял его под локоть.
— Пора, Евгений Иванович.
27
…К вечеру атака на лепившийся у края ущелья кишлак Дах-э-сийох окончательно захлебнулась.
Четвертый час рота Фоменко лежала, вжимаясь в раскаленные камни. Головы солдат спеклись в стальных касках, фляги опустели… Тепло-соленые струйки пота, смешавшись с осевшей на лицах солдат пылью, превратили их в маски невиданных, суровых, но бессильных языческих богов с пустыми, потухшими глазами…
…Перед наступлением кишлак накрыли «Градом». Не уцелел ни один дом и ни один дувал. Что говорить о людях… Но, словно воскреснув под опаленными обломками глины, преждевременно похороненные «духи» встретили наступавших таким огнем, что, потеряв сразу троих, Фоменко уложил роту на камни и по рации стал с тоскливым остервенением требовать от комбата еще одного артналета. Комбат ответил, что второго артналета не будет («Нет снарядов… твою мать!»), однако приказа лезть напролом не дал, натужно крича: «Атаковать только после подавления огневых точек!»
Один пулемет «духов» Фоменко разглядел, когда рота пыталась взять кишлак с ходу. Его ствол торчал из большой трещины в стене разрушенной мечети. Гранатометчики сделали пару прицельных выстрелов, и когда капитан еще раз попытался поднять роту в атаку, тот, что был в мечети, уже молчал. Но яростно и злобно плюнули свинцом сразу несколько других.
Рота покорно легла, а Фоменко опять принялся вызывать по рации комбата. Кишлак отделяло от наступавших не меньше двухсот метров, и, как ни кусал капитан спекшиеся губы, до боли прижимая к глазницам бинокль, засечь остальные пулеметы не удавалось.
Единственное, что оставалось делать, — это посылать вперед наблюдателя, который бы сумел проползти на брюхе хотя бы половину этого расстояния, укрыться в одной из воронок, выдолбленных снарядами, и, разглядев, где понатыканы пулеметы, корректировать по рации огонь.
Посылать почти на верную смерть…
Вот почему ротный медлил, все еще веря в чудо — в залп батареи «Града».
При последнем выходе на связь комбат прокричал, что у батареи больше нет снарядов и она снимается с позиций.
Кому-то надо было ползти…
Фоменко знал, что пошлет одного из взводных связистов, умеющих толково работать с рацией. Одного из троих: Каримова, Максимчука или Ойте.
Неуклюжего, плохо знающего русский язык Каримова?
…Максимчука или Ойте.
Вымахавшего под метр девяносто Максимчука? Мишени лучше не бывает…
…или Ойте?
Откуда-то выплыло вдруг широкое, плоское лицо подполковника Поташова. Близко посаженные глаза под стеклышками очков и толстые поджатые губы… «Молодым и неопытным бывает особенно трудно…»
…Фоменко уже давно отдал приказ. Он видел, как, волоча за собой рацию, устремился к кишлаку похожий издалека на юркую зеленую ящерицу Ойте.
«Духи» заметили его, и вокруг солдата то тут, то там стали вспыхивать фонтанчики от пуль.
— Всем! — хрипло кричал капитан по рации. — Прикрывать наблюдателя! Вести беглый огонь! Огонь!!!
