Взяв лупу в латунной оправе, краевед принялся изучать лицо мужчины. Когда он приближал или удалял увеличительное стекло, изображение на фотографии начинало шевелиться. На сухощавом, аскетичном лице предводителя эсэсовцев то появлялась, то исчезала улыбка, глаза либо широко открывались, либо гасли в тени широких полей шляпы.
– Наваждение какое-то, – бормотал краевед. – Всякое со мной случалось, но чтобы так глупо на улице обмишуриться? Но я его видел, точно видел! Жаль, что был один, плохо, что не оказалось рядом Регины или кого-нибудь из знакомых, кто мог бы подтвердить, что я не ошибся. А если это галлюцинация, видение? Такое иногда случается! Насмотрелся фотографий в почтовом отделении, вот мне и привиделось невесть что. Но нет, я не мог ошибиться. А куда же он делся? В переулке даже спрятаться негде. Не перемахнул же он через забор, не сиганул в форточку? Что-то здесь не так, начинается какая-то мистика, – Казимир Петрович почувствовал, как сильно у него болит голова, череп раскалывается от невыносимой боли.
Он отыскал в шкафчике последнюю таблетку анальгина, проглотил, запив ее теплой водой, уселся в кресло, закрыл глаза. Затем резко повернулся и глянул в окно. Ему показалось, что за переплетом рамы, за заборчиком палисадника движется мужчина в сером плаще и широкополой шляпе. Но вновь разочарование – на подоконнике сидел воробей, маленький, невзрачный. Птичка перелетела на забор, тотчас вспорхнула и села на ветку клена, а на заборе появился рыжий соседский кот, Казимир Петрович иногда его подкармливал.
– Чтоб ты провалился! – пробурчал краевед, прижимаясь затылком к спинке кресла и давая себе зарок больше не поддаваться искушению.
* * *
Родители задержанных ребят, не найдя правды у милицейского начальства, добившись лишь короткого свидания со своими детьми, принялись, как водится в таких случаях, искать правду и помощь везде, где можно. Они побывали в редакции районной газеты, в исполкоме, у директора профтехучилища, встретились с преподавателями школы, выпускниками которой являлись их дети. Но все их старания были тщетны. Результаты дали лишь действия родного брата одного из задержанных – Романа Старикевича.
Парень, студент минского вуза, направился не к начальству, не к журналистам, полностью зависимым от городских властей, а к Игорю Богушу, своему доброму старому приятелю. И за чашкой кофе, за сигаретой рассказал все, что думает о городской милиции, о том, что там служат полные идиоты, что все признания из ребят выбиты с помощью силы и издевательств. Игорь Богуш записал эти откровения на магнитофон. Роман Старикевич вечерней электричкой уехал в Минск. А Игорь Богуш выдал вечером в эфир разговор со своим приятелем, добавив к нему свои комментарии и заключения о том, как работают местные сотрудники правоохранительных органов. Игорю Богушу в Борисове верили больше, чем центральному телевидению, справедливо полагая, что только посредством эфэм-станции можно узнать правду.
Услышали передачу и сотрудники милиции, и майор Брагин, и его шеф. Брагин после выступления Романа Старикевича минуты три грязно матерился, выкурил подряд две сигареты, нервно раздавил окурки в пепельнице.
– Что я вам говорил? – распекал майор двух сержантов. – Видите, к чему приводят ваши эсэсовские методы! Вы что, нормально разговаривать с подростками не умеете, чего руки распускаете?
– Так вы же сами, товарищ майор… – принялись оправдываться сержанты.
– Заткнитесь, идиоты! Набрали в органы всякого сброда, подставить меня хотите! Из Минска следователи в городе работают, а вы избили малолеток! Что, нельзя было без синяков их отметелить?
– Сопротивлялись.
– Не оправдываться! Сопротивлялись! Не могли они сопротивляться. Вы хотели, чтобы они вам признались, будто они попа замочили? Ну что мне с вами делать, пошли вон! – майор выгнал обоих сержантов из своего кабинета.
Сержанты покурили во дворе, посоветовались с друзьями. Милиционеры понимали, что, если майор Брагин не продержит подростков в обезьяннике еще пару дней, а выпустит завтра на свободу, возникнут неприятности. Родители поведут, детей в больницу или повезут в Минск, снимут побои, и вот тогда начнется настоящая головная боль.
– Этого козла слепого, – сказал один из сержантов, пряча сигарету в кулаке, – надо проучить. Он себе много позволяет. Мы его уже гоняли, а он не понял, продолжает вякать, эфир сплетнями засоряет.
– Да какие это сплетни! На хрена ты их бил?
– Как по-другому с этими отморозками разговаривать, они же наркоманы конченые?
– Ладно тебе, наркоманы.
Глава 16
Пока майор Брагин разбирался со своими подчиненными и пытался найти убийцу отца Михаила, а также тех, кто лишил жизни Кузьму Пацука и Стрельцова, на противоположном берегу реки, возле болота, трое людей в камуфляже копали ямы одну за другой. Они устали, им хотелось есть, спать, но Самсон Ильич был неумолим.
– Теперь здесь, – он отходил шагов на пятнадцать в сторону, втыкал лопату в землю. – Там засыпайте, идите здесь ройте.
И его помощники, в своем перепачканном землей камуфляже напоминавшие военнопленных, скрипя зубами, срезали дерн, плевали на кровавые мозоли, украсившие ладони. Охранники не были приучены к тяжелому физическому труду. Парни матерились, но копали. Самсон Ильич Лукин тоже не стоял в стороне, работал со злостью и прытью, которая и не снилась его помощникам. Ведь они не знали, что именно ищет Лукин, зачем рыть ямы в разных местах у болота, какова цель и что желает извлечь из недр их временный босс.
Охранники пытались расспросить Лукина, но тот лишь ругался, втыкая лопату в тяжелую землю:
– Копайте, сынки, копайте. Если повезет, богатыми отсюда уедете.
– А если нет, Самсон Ильич?
– Копай, твою мать, разговоры развели! До вечера еще далеко.
Лукин отходил в сторону, доставал карту Кузьмы Пацука, смотрел на нее. Он верил, что, пользуясь картой покойника, отыщет клад.
Три землекопа-старателя не знали, что они на болоте не одни. Прячась за кустами, за каждым их движением наблюдал широкоплечий дюжий мужик в старой телогрейке и высоких рыбацких сапогах. В руках мужик держал тяжелый ржавый топор. Его лицо с крупными чертами, с глубоко посаженными глазами оставалось непроницаемым. Он смотрел на пришельцев, прислушивался к шуму ветра, птичьим крикам, шороху травы.
Телогрейка, сапоги, серые штаны и грубое лицо были словно высечены из старого дуба. Фактура телогрейки походила на фактуру серой дубовой коры, тронутой мхом. Мужик с топором то исчезал на полчаса, то появлялся вновь, но уже в другом месте. Он смотрел на холмики черной земли, и его губы кривились. Он скреб широкую грудь, расстегнув пуговицы заношенной рубашки. На темной загорелой шее покачивался странный медальон на кожаном шнурке – почерневшая половинка то ли медали, то ли монеты.
Лодочник, которого наняли Лукин и его люди, должен был приплыть в восемь вечера, так условились. Деньги пообещали ему отдать лишь тогда, когда он отвезет их в город.
