57
Вторую неделю отсиживаемся с мамулей в моей загородной избушке. Выяснилось, что здесь имеется неплохая библиотека. Однажды я забрел сюда от нечего делать, но сразу понял, что с некоторых пор я больше не читатель.
Почти все книги девственны, тома мертво вбиты в тесный строй себе подобных, страницы склеились с того момента, как были сшиты на фабрике. Само помещение весьма удобно – стеллажи до потолка, старинные кресла, письменный стол, камин, лампы с зеленоватыми абажурами. Тот, кто обставлял библиотеку, был педантом – поэзии уделены три отдельные полки. Я нисколько не удивился, обнаружив здесь и близнеца моего многострадального Эдгара Ли Мастерса.
Я взял его в руки, как очень редкое и дорогое лекарство, у которого, к сожалению, истек срок годности. Когда я открыл книгу, она затрещала – клей давно пересох. И в приступе слюнявой сентиментальности я нашел поистине душераздирающий стих, из коего получился душещипательный эпиграф:
Моей последней весной,
В мои последние дни
Я сидел в пустынном саду
Лицом к зеленым полям, за которыми
Мерцали холмы над Мельничным бродом;
Я размышлял о засохшей яблоне
С сожженными молнией ветками,
И зеленых ростках, и нежных цветках,
Мерцающих на скелете дерева
И обреченных на бесплодие.
Так я сидел, мой дух облекала
Полумертвая плоть с отупевшими чувствами,
Но думал о молодости и весне –
Призрачные цветы бледно сияли
На безжизненных ветках времени.
Земля покидает нас прежде, чем небо берет нас!
Если бы я был деревом и трепетал
От вешних грез и зеленой юности,
Я рухнул бы в ту грозу, которая
Вынула из меня душу,
Так что я ни на земле, ни на небе[22].
Я привез сюда Маму, чтобы сделать ей подарок в знак нашего сотрудничества. Ну и себя, конечно, не забыл – но об этом позже. Маму я пока особо не напрягаю. Пускай она сначала привыкнет к своей новой роли. Я надеялся, что ее жизнь еще чего-то стоит и в крайнем случае она будет разменной монетой. Я всерьез собирался торговаться с Эльвирой. Но кое-кто думал иначе…
Вчера отрядил Верку в город с очередным письмом к господину писателю. Сомневаюсь, что он еще жив, но чем Виктор не шутит? Если жив, то наверняка слегка напуган. Растерян. Сомневается – а не розыгрыш ли это? Мне его ничуть не жаль – может быть, когда-нибудь придется вместе побегать от слуг герцога?
За окнами – декабрьская пустыня; вьюга – зимний зверь – завывает во тьме и царапает стекла ледяными когтями. Внутри дома было бы уютно, если бы я мог вспомнить, что такое уют.
Человеческие руины тщетно пытаются согреться у камина. За спиной у Мамы неизменно маячат два трепанированных холуя. После расправы, учиненной в казино, я называю их муравейниками. Абсолютно преданы новому хозяину, то есть мне. Внешне почти нормальны, только больно уж неразговорчивы. Кроме того, у муравейников омерзительно холодные руки. Словно замороженные лягушачьи лапки, которые Верка готовит специально для Фариа…
Маму заметно трясет, но по большей части не от холода, а от страха. Свое последнее приключение она переносит с трудом. Вчера вечером я застал ее в процессе освоения хатха-йоги перед зеркалом – она явно пыталась обнаружить дыру у себя в затылке. Думала, все так просто? Эта сволочь могла бы вызвать жалость, если бы я забыл о том, что ее дочь вытворяла с Максом и Глистом в «Маканде».
Причина нашего добровольного заточения проста. Босс выжидает, пока уляжется шумок, поднявшийся после моего визита в «Три семерки». Аэропорты и границы закрыты. Из «Националя» пришлось съехать. По проверенным слухам, меня разыскивают уцелевшие Мамины люди и чуть ли не вся местная милиция. Нет сомнения, что рано или поздно найдут и слух дойдет до Виктора, но к тому времени миссия босса уже будет завершена. Для меня это день X, Армагеддон, безысходный нуль отсчета. Есть возможность расслабиться, но все чувства отравлены страхом, гнездящимся глубоко в кишках.
