Сара кладет сумку на кухонный стол, хватает телефон.
— Здравствуйте, это Сара Марковиц. Я хочу дополнить заказ… да, я подожду.
— Сара, — кричит из гостиной Эд, — ты только послушай: «Что Израиль ни делай, палестинцы будут его ненавидеть. Отдать землю в обмен на мир — значит отдать безопасность, которую Израиль завоевал в войнах. Палестинское государство — это прямая дорога к самоубийству при одобрении Америки, которая, все равно как доктор Кеворкян, хочет помочь пациенту уйти из жизни чтобы он не мучился». Сара, ты слушаешь?
— Ты же знаешь, в этих книгах стиль всегда хромает, — говорит Сара.
— Да не книга это, а письмо в «Таймс». Нет это же черт-те что: «Решить проблему было проще некуда, но когда было можно, такого решения не приняли. Выдать палестинцам билет в один конец, чтобы духу их не было в Израиле — и точка. А теперь — что? Шанс уплыл. Холодной войне конец, Советского Союза нет. И кому теперь платить за мир на Ближнем Востоке — Израилю, кому ж еще», — Эд качает головой. И тут взгляд его падает на подпись под письмом. — Сара!
— Да, — говорит Сара в трубку. — Заказ к свадьбе Марковиц. Нам нужен смокинг, того же фасона, длина сто десять, да, двубортный.
— Сара!
Сара тянет телефонный провод через кухню, высовывает голову в дверь, вызверяется на Эда. Машет на него рукой.
— Не вешайте трубку, подождите минутку. — Она закрывает рукой трубку, шипит: — Эд, перестань орать. Я пытаюсь заказать для твоего брата…
— Сара, ты только посмотри, кто это написал.
— Не знаю, кто, и знать не хочу.
Он тычет газету ей в лицо.
— Ты только посмотри, что тут написано. Зеэв Шварц, Скарсдейл, Нью-Йорк.
— Рада за него. Внесите, пожалуйста, стоимость залога за смокинг в наш счет. Я сказала — шея сорок три сантиметра. Какая шаговая длина? Не знаю, какая. Ч-черт, не могу найти листок с размерами. Послушайте, я, пожалуй, отправлю к вам его самого. Завтра не поздно? Он сегодня прилетит из Англии. — Она вздыхает. — Спасибо. До свиданья.
— Зеэв Шварц! — вопит Эд и откашливается, точно это имя стоит у него костью в горле. — Это же отец нашего будущего зятя!
— Может быть, это другой Шварц.
— Сколько, по-твоему, Зеэвов Шварцев в Скарсдейле?
— Пара-тройка может найтись, — говорит Сара.
— И чтобы имя — буква в букву — совпадало? Говорю тебе, это он. И надо же, чтобы именно он — никого другого во всей стране не нашлось — написал эту галиматью! Нет, ты можешь себе это представить?
— Ты же сказал: это черт-те что.
Эд закрывает глаза.
— Сара, он войдет в нашу семью! Мы с Зеэвом Шварцем станем… э…
— Никем вы не станете, — говорит Сара. — Станете свойственниками, только и всего.
— У нас будут общие внуки. — Эд снова вглядывается в газету. Его охватывает уныние. — Он что, не знает моих работ? А моя позиция, он же ее совершенно не учитывает.
— Ну откуда ему знать твои работы?
— Мог бы прочитать! Мог бы обсудить их со мной!
— Ты видел его два раза в жизни. К тому же Эд, у людей нет привычки заглядывать в научные журналы.
— Научные! Он мог прочесть меня в «Пост».
— Видишь ли, я так думаю, до Зеэва Шварца в его Скарсдейле «Вашингтон пост» не доходит. Послушай, у меня куча дел, и все срочные. Я должна позвонить в цветочный магазин, оркестру…
— Сара, он реакционер, маньяк, — Эд просто убит.
— Ты что, не знал этого? — отмахивается от него Сара. — Ты же с ним разговаривал.
— Я не знал, что он выставит эту бредятину на всеобщее обозрение! Есть же люди, у которых цель жизни: писать письма в газеты. Конек у них такой — выставлять свои предубеждения напоказ. Делать им нечего, вот они и…
— Будет тебе, Эд, они имеют право на свое мнение.
— Не спорю.
— Так что уймись. Беседовать с ним на профессиональные темы тебе не придется. Ты делаешь из мухи слона.
— Ты не понимаешь, вот, к примеру: я и твои отец. У нас тоже есть расхождения, — говорит Эд. — Но не по философским вопросам. Тут у нас с ним полное согласие.
— Ладно, ну а с твоим братом…
— По Ближнему Востоку у нас с Генри единство.
— Как по-твоему, сказать или не сказать Мириам, что ты празднуешь труса? — спрашивает Эда Сара; они стоят у выхода — ждут, когда к самолету подведут кишку.
— Это я праздную труса? Я, что ли, выхожу замуж?
— О чем и речь, — говорит Сара.
Она смотрит в ночь — по ту сторону стеклянной стены на самолет Мириам надвигается пасть длинного крытого телетрапа. Кусать яблоко — так называла это в детстве Мириам.
— Давай ничего не скажем Мириам о письме, идет?
— Я и не думал ей ничего говорить. — Эдуард чувствует, что им помыкают. Разве он не вправе — отец он или не отец — сказать об этом письме дочери? Но Сара стоит на своем: они должны быть выше. А вот и пассажиры: пробивающиеся вперед нахрапистые дельцы, военные, подростки с рюкзачками, семейные пары, отряхивающие крошки, и в этой толпе их дочь, студентка-медичка, она сгибается под тяжестью сумок.
— О-о! Ну пудель и пудель! — волосы падают Мириам на лицо, Сара отводит их назад. — Тебе надо срочно подстричься! Смокинги и цветы у меня под контролем, но дяде Генри придется сходить на примерку. Иначе ему смокинг не подогнать.
Эд молчит. В уме он проворачивает их разговор и так и слышит, как Сара одергивает его:
— Какое это имеет значение? Ты вечно все драматизируешь.
— Никакого. Разве только то, что я всю жизнь потратил на изучение этого вопроса, а также на то, чтобы внушить людям, насколько сложно его решение.
— Эд, ты что, думаешь, он это письмо написал в пику тебе?
— А мне, знаешь ли, плевать, почему он его написал.
— Пап, что случилось? — спрашивает его Мириам.
— Ничего. — Эд подчеркнуто сух.
— Ты что-то нахохлился… не в духе?
— С чего бы мне быть в духе.
— Нам надо окончательно обсудить все с оркестром, — говорит Сара дочери уже по дороге домой.
— Я думала, мы все обговорили, — отзывается Мириам с заднего сиденья.
— Нам остается утвердить песню для первого танца.
— Какого еще первого танца? — взвивается Мириам. — Мам, разнополых танцев на нашей свадьбе не будет.
— Мы что, пуритане? — ворчит сквозь зубы Эд.
Мириам и Джон в их новоиспеченном традиционализме нацелены на ортодоксальную свадьбу со строжайше кошерным столом, совсем молодым и сурово ортодоксальным раввином и разными танцевальными площадками для мужчин и женщин.
