кружку, в горсть сжал ложку и кусок хлеба, сохранившийся от завтрака, шагнул к двери.
– Шанцевый инструмент оставь. – Угол рта, правый, у охранника снова задергался. – Я же не расстреливать тебя поведу…
– А куда же? – неожиданно равнодушно и даже как-то сонно спросил Савелий.
Вдруг охранник заметил, что в глазах арестованного мелькнула живая искра, подумал, что это – искра надежды. Интересно, на что же надеялся этот бледный, с нечесаными, сбившимися в колтун волосами, неряшливый человек? Что его помилуют?
Савелий глянул невидяще на алюминиевую миску и крепко прижал ее к груди.
– Оставь, оставь, – бросил ему охранник, – не пропадет твоя драгоценная тарелка. – И, увидев, что по лицу узника поползла испуганная тень, проговорил: – Ну, если хочешь, чтобы у тебя отняли все твое шанцевое имущество, можешь взять его с собой.
Слова его не дошли до Савелия, он просто не понял, что у него спрашивают и вообще чего хотят? Тогда охранник выдернул у Савелия из рук тарелку, отнял вилку, кинул на койку и довольно умело выволок арестанта в коридор.
Когда узника провели в допросную комнату, в которой находился Крыгин, у Савелия внезапно задрожало лицо, губы безвольно обмякли, на них появилась слюна – он все вспомнил.
Вспомнил, как его бил, кроша зубы, следователь, как били другие люди – специалисты с кулаками-кувалдами, способные двумя ударами обрушить бык у железнодорожного моста, а пятью ударами свалить в воду всю ферму… Вместе с грузовым составом, случайно оказавшимся на мосту.
– Ну-ну… – увидев пляшущий рот Савелия, спокойным голосом молвил Крыгин. – Не боись, родимый, бить тебя я не собираюсь. Все-все. – Он в умиротворяющем жесте поднял обе ладони, придавил ими воздух, как кипу чего-то легкого, но плотного. – Все, Агафонов, все! Расследование закончено, я под твоим делом ставлю подпись и отправляю бумаги дальше. А дальше. – Он выпятил нижнюю губу и раздвинул руки в стороны. – Дальше, как повезет…
Рот у Савелия заплясал сильнее, он не понимал, чего от него хотят, в какой-то момент вообще не слышал Крыгина, звук, как в плохом кино пропадал, и следователь безголосо шевелил губами, приподнимал брови, играл глазами – изображал из себя какую-то неведомую куклу, в общем.
Затем Крыгин взял ручку, окунул ее в чернильницу и, раскрыв папку, поставил на последней странице свою подпись, протянул ручку арестованному.
– Теперь подписывай ты, Агафонов.
Савелий неуклюже взял ручку, посмотрел на нее недоуменно, словно видел впервые, с отчетливой внутренней тревогой, отразившейся на его лице, поднес ручку к глазам, заморгал часто. Глаза у него были красные, очень усталые, в нагноениях, словно бы у перетрудившегося и одновременно очень больного человека.
– Подписывай, подписывай! – потребовал Крыгин, тон его был вполне доброжелателен, этот Крыгин совсем не был похож на того Крыгина, который пытал Савелия, и хотя Агафонов не помнил его, тем не менее отшатнулся от следователя, выдавил изо рта протяжный немой звук:
– Гы-гы-ы!
Слишком долго Савелий Агафонов ни с кем не разговаривал – отвык от речи, забыл, как надо здороваться и кого нужно бояться, перед кем склонять голову, а перед кем задирать. Все это осталось в прошлом. Крыгин повысил голос, и Савелий сжался, он словно бы спрятался в некий внутренний кокон, заперся в нем, но через несколько мгновений, будто придя в себя, вынырнул наружу, посмотрел на ручку вновь, взгляд у него по-прежнему был непонимающим, тупым, как у манекена.
Следователь знакомо крякнул в кулак, удрученно покачал головой: от этого шустрого шута можно было ожидать что угодно.
– Ты чего, не будешь подписывать дело? Которое уже закончено и к которому нет и не будет возврата? – Крыгин вновь покачал головой. – Да понимаешь ли ты, дурак набитый, что этим ты только усугубляешь свое положение?
Крыгин выхватил из рук Савелия ручку, ткнул пером в черную впадину чернильницы.
– Подписывай!
Савелий с опаской взял ручку, на дрожащих ногах подгребся к столу и в графе, указанной следователем, поставил жирный продолговатый крест.
Крыгин подхватил дело, подул на крест, чтобы он не размазался и внизу, стараясь не уходить далеко от «росписи» Савелия, начертал: «В результате мозгового заболевания подследственный Агафонов Савелий Тимофеевич утратил способность писать и вообще соображать что-либо». Подумав немного, Крыгин поставил три точки и добавил несколько слов, обозначавших его должность и звание, а внизу расписался.
В мае сорок пятого года, уже после оглашения победных реляций, в одном из боев с «лесными братьями»-вервольфовцами погибла младший лейтенант артиллерии, кавалер двух орденов Красной Звезды Ася Трубачева.
За месяц до ее гибели не стало старшего лейтенанта Телятникова Сергея Петровича – в Москве, в метро, позарившись на кожаную командирскую сумку, его ткнул шилом в бок сокольнический уркаган по прозвищу Электрод.
Чутье Электрод имел тонкое, добычу, деньги, золотые украшения мог чувствовать через кирпичные стены, не только через кожу; в сумке действительно находился ценный сверток. В нем были деньги, собранные для вдов шести погибших офицеров воздухоплавательного полка.
Передать деньги вдовам Телятников не успел, – его даже не довезли до больницы, старший лейтенант скончался в машине «скорой помощи». Деньги передали оперативники из городской милиции, взявшие Электрода прямо там же, в метро, почти на месте преступления – гоп-стопник даже до эскалатора добежать не успел, как его свалили на холодный мраморный пол…
Клава Касьянова тоже погибла, – вслед за Асей она ушла на фронт, в действующую часть. В Карпатах ее дивизион переезжал на новое место, при переправе через буйную горную речку, глинисто-мутную от дождей, выпавших в верховьях, дивизион был атакован в спину пьяно сопящими, мордастыми, но военное дело неплохо знавшими оуновцами или, как их еще называли, бандеровцами.
Место для нападения было выбрано грамотно, с учетом, что можно очень больно ударить под лопатки и нанести чувствительный урон, – темное, угрюмое. Поскольку бандеровцев было много, дивизион занял круговую оборону.
У оуновцев оказался снайпер – слабенький, с кривоствольным ружьем, дураковатый, но этой дураковатости ему хватило с избытком, чтобы в скопище мужиков нащупать винтовочной мушкой одну-единственную женщину и выстрелить в нее.
Гибель Клавы вызвала у дивизиона неистовый, полный боли и слез рев, через десять минут ни в окрестных камнях, ни в ямах под выворотнями, похожих на толково сработанные стрелковые гнезда, ни на деревьях, ни в складках земли, ни в мховых ложбинах не осталось в живых ни одного бандеровца.
Недоделанного снайпера тоже изловили и, орущего от страха, привязали за ноги к макушкам двух наклоненных к земле кленов, а потом клены эти отпустили. Деревья взметнулись вверх, раздирая снайпера пополам, но разорвать целиком не сумели, из бандеровца вывалилась наружу вся его тухлая начинка, а сам он, основательно опорожненный, выпотрошенный, повис, обильно брызгая кровью, над землей, на высоте трех метров…
Интересной оказалась судьба у двух девушек, у двух Нюрок Кругликовых, вместе, в один день пришедших на пост с
