нашей Советской военной миссии по делам репатриации советских граждан с территорий, оккупированных войсками союзников. С каким восторгом наши люди расхватывают номера «Правды» недельной давности! Каждая строчка, до объявлений, до подписи редактора включительно, заглатывается, как кислород задыхающимся.
— Конец, ребята! Войне-то конец! Считанные дни остались! Бои-то уже в Берлине. Эх, нам-то уже не успеть! — кричат некоторые, хотя знают об этом из сообщений по радио.
— А колхозы-то, колхозы-то — сеют как ни в чем не бывало. Будто и войны нет никакой! — восторгаются другие.
— А в Большом — «Русалка» Даргомыжского. Вот бы… — мечтает третий.
Пока офицеры знакомятся с жизнью лагеря, за ними ходит нередеющая толпа людей. Каждому хочется посмотреть на погоны, на звездочки, которых еще не видали, хочется от живого человека услышать о скором окончании войны, о новой военной технике, о восстановленных заводах, о весеннем севе, да мало ли о чем хочется узнать от этих посланцев далекой Родины.
Взяв нужные сведения, одобрив принятые нами меры, переговорив с комендантом лагеря, офицеры уезжают по своим срочным делам.
— Вы уже за нас все сделали. Молодцы. Доложим в миссии, а пока так и держитесь. Отправки скоро добьемся, — сказали они на прощание, и это для нас было наивысшей похвалой.
Радостно возбужденные ходят наши ребята, каждый по-своему комментируя это необычное событие:
— Видал, какие? Загорелые, упитанные.
— А орденов-то сколько!
— Да, все же не забывает нас Родина. Помнит, заботится. Видишь, даже сюда прислали.
С этими настроениями встречали подошедший праздник 1 Мая 1945 года.
Бараки русских украшаются лозунгами, плакатами. На громадной арке, между флагами союзных республик, красуется большой, искусно сделанный герб Советского Союза. Около барака немецких товарищей, не успевших своевременно покинуть лагерь, сооружена виселица. В петле висит чучело человека с маленькими усиками и наполеоновской челкой на лбу. На стене громадными белыми буквами надпись: «Гитлер должен умереть, чтобы жила Германия».
Еще с утра, посмеиваясь, ходят по лагерю американские офицеры, репортеры, но вскоре улыбки на их лицах начинают линять, На верхней галерее брамы Петер Балль со старшими офицерами и журналистами. По случаю «Праздника весны», как они называют день Первого мая, грудь его украшают ордена, но лицо почему-то пасмурно.
В 12 часов на аппель-плаце застывают черные фигуры линейных. И вот со стороны ревира, мимо русских блоков, четко печатая шаг, выходят подразделения бывших русских узников. Ничего, что одеты в чужие кожаные куртки, ничего, что в руках у них разномастное оружие, все равно видно, что это идут воины, закаленные боями и мучениями, спаянные преданностью и любовью к Родине.
Кудрявая журналистка в ярко-оранжевой кофточке сгоняет с лица кокетливую улыбку и старательно щелкает фотоаппаратом. Потом обращается к коменданту:
— А я не думала, что это так серьезно.
— Я сам не думал, — хмуро бросает Петер Балль. — Плохо, что там об этом не подумали, — тычет он пальцем куда-то вверх.
А через аппель-плац, равняясь на руководителей подполья, стоящих под красным Советским флагом, строго соблюдая дистанцию на одного линейного, идут советские люди.
Иногда по нескольку ночей не удавалось сомкнуть глаз. Под вечер, в один из таких дней, когда я только что прилег отдохнуть, в штаб врывается Иван Погорелов и тащит за собой за руку заплаканную девушку.
— Сидите тут как чиновники, а под носом у вас черт знает что творится. Не видите ни черта, — орет он с несвойственным ему озлоблением.
— А ну, спокойно, Иван, в чем дело?
— В чем дело, в чем дело, — передразнивает Иван. — Вот девка восемь километров на велосипеде в гору отмахала. От самого Веймара. Ей есть дело до наших людей, а вы «в чем дело».
— Да ты говори толком.
— Над гражданским лагерем жовто-блакитный флаг выбросили, вот в чем дело.
— Какой жовто-блакитный? Кто выбросил? А ну, говори ты, девушка, а то он никак не перекипит, — вмешивается Иван Иванович.
— Да еще днем лагерь оцепили солдаты. Американские солдаты, — всхлипывая, рассказывает девушка. — Потом въехало несколько легковых машин. Поарестовали всех — и в подвал.
— Кто арестовал? Кого всех?
— Ну кого. Штаб весь поарестовали. Потом флаг красный сорвали и повесили наполовину желтый, наполовину голубой. Говорят, это украинский. Потом выгнали всех на площадь, и один толстый усатый старик речь стал говорить по-украински. Я сама-то из Ростова. Украинский не больно знаю, а все же кое-что поняла. Говорит, дескать, всех вас замордуют в Советчине. Будто всех, кто был в плену или кого вывозили в Германию на работу, будут считать врагами народа и уже будто лагеря строят на Севере похуже вашего Бухенвальда. Будто только они, настоящие украинцы, столько лет остававшиеся верными своему народу, могут вывести Украину на настоящий путь. Американцы, мол, помогут. Меня ребята через заднее окошко, через баню в проулок вытолкнули. Беги, говорят, до бухенвальдцев. Ну, я взяла у знакомой немки велосипед — и сюда. Еле добралась. Гора-то больно крутая.
— Ясно, девушка. Спасибо тебе, родная. Иди, отдыхай. Быстро ко мне Григория Давыдзе, — распорядился подполковник. — Ленчика на мотоцикле в Ное-Маркт. Чтобы сейчас же за гертнереем были пять машин. А ты чего вскочил? — оборачивается ко мне Иван Иванович. — Сейчас же спать. Ишь, петух какой. Без тебя обойдутся. — И он выходит, задернув занавеску, закрывающую койки.
Спал я, по-видимому, недолго. Просыпаюсь от возбужденных голосов, слышу гортанный говор Григория с легким кавказским акцентом и выскакиваю из-за занавески. Против Ивана Ивановича сидит Григорий, вытирая платком потное лицо, и рассказывает.
— Понимаешь, мы подъехали совсем тихо, не зажигая фар. Смотрим — на двух вышках по американцу и в воротах двое. Ворота там сейчас легкие, из деревянных реек сделаны. Ну, мы нашу первую пятитонку и пустили на таран. Ворота, как скорлупа, только хрустнули, а американцы, как увидели пулеметы на кабинах, — ныряют в темноту. С вышек тоже посмывались. Мы в штаб, а там попойка. Девчат напоили, петь заставляют, пристает старичье поганое. Ну и типы. Где только таких раскопали. Нафталином так и прет от этих самостийников. Один даже с лампасами и аксельбантами. Я таких только в кино видел. Пока ребята наших связанных штабистов из подвала вытаскивали, мы этих экспонатов культурненько, пистолет к затылку — и в машину. Дисциплинированные. Молчком подчиняются, только зубами, как шакалы,
