того, может иметь неудачные последствия в будущем, которые сильно перевешивают любое мгновенное удовлетворение. Я не имел никакого желания получить репутацию примитивного нецивилизованного бандита, склонного к разрушению города, из величия которого так много почерпнул Рим: это поставило бы меня на один уровень с Марием. К тому же я лично не был равнодушен к греческому искусству и литературе, а также был у них в неоплатном долгу. Соответственно, когда делегация оставшихся в живых граждан пришла ко мне и попросила положить конец резне, я без колебаний выполнил их просьбу.
Однако я объяснил, что такой мой поступок был предопределен не их собственными достоинствами (которые были незначительны), а заслугами их предков. Я сказал им, что все выжившие свободные граждане получат жизнь и свободу. Они просияли от этих слов. Но я продолжил, что ввиду их безответственного поведения они будут навсегда лишены гражданских прав. Их лица погрустнели. За всю историю афиняне ничем не наслаждались так сильно, как популярной привилегией вмешиваться в политические вопросы, в которых они ничего не смыслили. Афинская демократия — это все равно что считать римскую толпу, всю без разбору, обладающей интеллектом.
Я улыбнулся их неловкости и добавил, что лишение гражданских прав не будет распространяться на их детей. Никто не посмеет сказать, что Сулла — человек несправедливый. К тому времени, как молодое поколение достигнет избирательного возраста, оно наверняка познает мудрость из достойного жалости примера своих отцов. В заключение я сказал, что все рабы будут реквизированы и проданы, чтобы покрыть расходы на осаду. Собственноручный труд в течение некоторого времени преподаст афинянам урок смирения и к тому же удержит их от праздного вредительства.
Депутация согласилась на мои условия с витиеватыми изъявлениями благодарности. А что им еще оставалось?
Наступила весна, искупав древние камни города в свежем солнечном свете, устлав Ликей и Киферон[112] ковром из быстро опадающего первоцвета. Я вдыхал чистый воздух и ощущал прилив новых сил. Но я не был расположен потворствовать себе в весенних афинских удовольствиях: моя задача была исполнена лишь наполовину. Аристион сдался и был казнен, но Архелай и наемники Великого Царя все еще держались за стенами угрюмых башен и бастионов Пирея; морские пути все еще были открыты для них. Прежде чем я смог бы сделать марш-бросок на север, Пирей должен быть взят.
В течение трех недель каждый дееспособный человек потел, занятый разрушением старых Длинных стен между Афинами и морем. Из этих камней мы построили укрепления по всему периметру порта, из дерева мы восстановили наши осадные машины. Мы вырыли глубокий ров, который полностью отрезал Архелая на материке, работая, накрывались щитами, в то время как дождь стрел и камней, пущенных из пращи, поливал нас. Наши катапульты обстреливали защищающихся весь день. Один раз, к нашему вящему удивлению, Архелай попытался предпринять атаку через Северные ворота. Она была отбита настолько быстро, что те, кто находился внутри, закрыли ворота прежде, чем их полководец успел пройти: его пришлось поднимать через наблюдательную башню на веревках. После этого он благоразумно оставался на месте.
Наш заключительный удар, когда настало время, был отчаянной операцией, которая стоила мне четверти моего войска, павшей или тяжело раненной, главным образом в первом же штурме внешней стены. Но теперь я не мог позволить себе отступления. Я сам возглавлял основную атаку, потея и задыхаясь, мое сердце ударялось о ребра. Как только я с моими легионерами захватил парапет и проложил путь к внутренней стене, то чуть было не потерял сознание. Пришлось вспомнить, что мне уже за пятьдесят и что я вел благополучную жизнь, возможно, даже слишком благополучную.
Медленно, шаг за шагом, Архелай с его отрядами отступал назад, извлекая преимущество из узких, нависающих одна над другой улиц, лучники снимали наших лучших бойцов с низких крыш. Места для маневра не было, не было времени, чтобы подбирать павших; они лежали в грязи, где падали, и сапоги с подбитыми гвоздями подошвами идущих вслед за ними шагали по их телам.
Когда мы приблизились к причалу внутренней гавани, Архелай сделал единственно возможное: повернул на восток и стал пробираться по извилистым переулкам, крутым дорогам — где солнце никогда не светило, а воздух был плотным от соли, смолы и вони разлагающейся рыбы — к вершине холма, где находилась крепость Мунихия[113]. Здесь, в крепости внутри крепости, он наконец остановил нас. Большие кованные медью ворота захлопнулись у нас под носом. Мы шатались от усталости, наши лестницы и тараны остались у внешней стены, мы были бессильны.
Однако я одержал не совсем пиррову победу[114]. Положение Архелая было теперь в военном отношении не из самых выгодных. Весь Пирей, кроме Мунихии, был в наших руках. Одной когорты хватило бы, чтобы удерживать Архелая на месте. Ему пришлось бы отступать к морю.
Теперь, как никогда, я проклинал свою фатальную нехватку флота и просил всех богов отправить Лукулла назад. Имея флот, я мог бы разгромить Архелая раз и навсегда. Пятьдесят тысяч его людей, почти половина войска, пала здесь или в Афинах; и теперь мы вынуждены беспомощно топтаться на месте, в то время как он посадит оставшихся на корабли и, обогнув побережье, приплывет в Авлиду или Ороп[115], чтобы ударить нам с тыла. Но Лукулл был все еще далеко: в Египте, как сообщил мне один странствующий купец.
За два дня произошло то, чего я опасался. Но, наблюдая, как флот Архелая пробивается на юг вокруг мыса Суния[116], я поклялся, что если не смогу воспользоваться Пиреем, то и он в будущем им не воспользуется. Бочки со смолой и варом были опорожнены на великолепные сооружения порта, хворост и древесина сложены горами у складов и на верфях. Я собственноручно сделал первый поджог факелом. Все вспыхнуло с громким треском, ревущее пламя рванулось вверх, в воздух, который замерцал: арсенал, доки, стапели, которые были построены для трирем[117] Перикла, — все пожирало гигантское пожарище. Далеко на Саламине[118] густая черная дымовая завеса была ясно видима на фоне апрельского неба.
«Пусть это будет им знамением, — думал я, пока стоял и наблюдал всеуничтожающий пожар, жар горящими крыльями обдавал мое вспотевшее лицо. — Пусть помнят, кто теперь в Греции хозяин».
После отчаяния и бездействия в тот проведенный впустую год в Аттике, когда время, казалось, двигалось так же медленно, как тени поперек тюремной камеры, месяцы, которые за ним последовали, проскакали друг за другом в моей памяти, словно дикие жеребцы, наводнявшие равнины Беотии,
