бутылочку «Шабли», и с раздражением заключаю: — Кто вообще дал вам право указывать мне, что и как делать. У меня, между прочим, своя голова на плечах имеется. Так что делаю, что хочу! — и я давлюсь очередным глотком.
Вкус у вина отвратительный, похожий на скисший виноградный сок, в котором постирали мужские носки, однако я допиваю весь фужер без остатка. Просто в пику своему зоркому наблюдателю…
Тот улыбается, покачивая головой:
— Ты как ребенок, право слово, — пеняет он мне. — Ради доказательства своей правоты, готова из кожи вон вылезти. Даже травишься алкоголем, который совершенно не переносишь… Может, пора перестать убегать от жизни? — И снова просит: — Давай поговорим.
— Мы и сейчас неплохо разговариваем.
— Ты знаешь, о чем я.
— Понятия не имею. — Вскакиваю со стула, обитого мягким, серым мехом, и кидаю салфетку на стол: — Идем любоваться закатом! — вношу свое предложение. — Снаружи установили специальные шезлонги — будет здорово.
Килиан вздыхает, но направляется следом за мной.
Закат в заснеженных горах просто чудесен — мы наблюдаем его до тех самых пор, пока последний солнечный луч не исчезает за линией горизонта. Я так замерзла, что едва чувствую ноги, руки тоже оледенели, однако уходить в домик не хочется: здесь, среди людей, легче избегать неприятных разговоров. Хотя и больнее вдвойне: отсутствие Патрика ощущается особенно остро, когда наблюдаешь счастливые улыбки других влюбленных парочек.
Так, главное не раскисать…
Никак вино сделало меня в разы сентиментальнее!
Только этого не хватало.
Зубы начинают отбивать мерную дробь, и Килиан говорит:
— Давай разотру руки. — Стягивает с моих рук перчатки и начинает разминать почти бесчувственные пальцы. Я и хотела бы возразить, да не могу: тепло его рук такое животворящее, такое… приятное — у меня не хватает силы воли отринуть его, отказаться от такого простого действа. Абсолютно безобидного, если подумать. Разве не так?
— А теперь идем спать, — заключает свои манипуляции Килиан, возвращая перчатки на место. — Ты совсем оледенела, а в сауну со мной, — глядит, чуть вскинув насмешливые брови, — ты точно не собираешься…
Это то ли вопрос, то ли все-таки утверждение… Надеюсь, что утверждение, но я на всякий случай мотаю головой, мол, нет, не собираюсь. Еще чего придумал!
— Тогда спать. — Он тянет меня с шезлонга, и все так же, за руку, ведет в сторону нашего иглу. Я не сопротивляюсь, позволяя ему и эту вольность…
Теперь это уже не стресс, думается мне… Теперь здесь что-то другое. Быть может, вино виновато! И с облегчением выдыхаю: конечно, все дело в вине… Иначе и быть не может.
Подобное слабоволие должно иметь под собой хоть какое-то основание… Иначе даже страшно становится за самое себя.
Внутри нашей снежной спаленки на градус теплее, никак не больше, и мы с Килианом начинаем упаковываться в спальные мешки.
— Ты, действительно, мечтала провести время вот так, в толще мерзлого снега? — интересуется он без особого энтузиазма. И признается: — Я предпочитаю лето. — Потом улыбка полностью сходит с его лица, и парень говорит: — Поехали со мной этим летом. Я покажу тебе свою мечту…
Я даже не собираюсь отвечать на такое: с чего он вообще решил, что может предлагать мне нечто подобное? Полный абсурд. Молча застегиваю молнию под самый подбородок и прикрываю глаза.
Килиан сидит, не шевелясь, какое-то время — мне так и хочется открыть глаза, и посмотреть, что он делает: должно быть, глядит на меня — и только много позже выключает свет, застегивает молнию, и мы затихаем в темноте.
Мы лежим долго, очень долго, а сна, как не было, так и нет. Килиан дышит размеренно и ровно, должно быть, уже уснул…И только я отлежала себе все бока. В конце концов, не выдерживаю и тяну за бегунок молнии, стараясь сильно не шуметь, высвобождаю руки и начинаю копаться в рюкзаке.
Вот и фонарик. Кладу его на пол, отведя свет в сторону от спящего парня…
Извлекаю побитую коробку с подарком Каролины. Оберточная бумага прорвалась в нескольких местах, и я безжалостно избавляюсь от нее полностью… Приподнимаю крышку — под ней белые конверты. Маркированные, подписанные от руки. Ни один не вскрыт.
Четыре письма, отправленные на наш адрес в Штутгарте, адресованы… Еве Мессинг. И только на самом нижнем, подписанным моей собственной рукой, значится имя Каролины.
Письма Килиана, понимаю в тот же момент.
Письма Килиана, адресованные мне…
О нет, мне нельзя их читать, точно нельзя, однако я надрываю самый первый, подписанный моею рукоюо конверт и извлекаю лист бумаги.
«Дорогая Ева…»
С опаской оглядываюсь на своего спутника: спит, определенно спит. Только у меня такое чувство, словно я слышу его голос, и разговор, которого я так долго избегала, должен вот-вот состояться. Пусть даже через эти послания…
Уверена ли я, что хочу этого… Не хочу. Вот только сила воли снова меня подводит…
Вино и стресс — гремучее сочетание, понимаю с отчаянием!
«Дорогая Ева, никогда не думал, что стану писать тебе, да и кому-либо другому в целом, такое вот послание… По сути, любовное. Звучит странно, я знаю… Но обстоятельства порой складываются самым неожиданным образом. После нашего прошлого расставания, когда ты ясно дала понять, что любишь Патрика и собираешься провести с ним всю жизнь, я как-то смирился — пусть и было непросто — и начал жить дальше. Насильно, как известно, мил не будешь, а ты, пусть и зацепила меня чем-то, тогда меня не любила… А потом появилась Каролина: подошла ко мне на парковке супермаркета — я как раз дожился маму — и сходу спросила, тот ли я Килиан Нортхофф, что был некогда влюблен в ее сестру. Я подивился самому ее наличию, а потом признался, что да, было такое дело. Вот тогда Каролина и рассказала о тебе: мол, старая карга донимает тебя, как только может, а Патрик и пальцем не готов ради этого пошевелить… И что глаза твои потухли, лишились красок и света, что она не узнает прежней Евы, веселой и жизнерадостной.
Во мне словно всколыхнулось что-то… В тот момент я понял, что прежнее чувство все еще живо, и что сам я готов ради тебя на все, что угодно. Даже на нелепый обман со вспыхнувшей любовью к Каролине и этим подлогом с письмами, позволивший мне чаще видеться с тобой.
Сейчас ты сидишь напротив и пристально наблюдаешь, как я вывожу на бумаге строчки этого признания… Ты думаешь, что я пишу Каролине, и хочется верить, хоть немного, да ревнуешь меня к ней. Твои нахмуренные брови
