другой. Взяв книгу, я прятал ее за пазухой и удирал на улицу, где мог спокойно читать. У меня были свои укромные уголки, словно созданные для такого чтения. Одно — под крепостными стенами, другое — за больницей, в канаве под железной дорогой, а третье — под Бечваржевой мельницей, в густых зарослях кустарника. Под древними городскими стенами рос старый ясень с черными искривленными ветвями, склонявшимися чуть ли не до самой земли, а около него стояла каменная скамейка. Взобравшись на нее, я легко влезал на дерево, где можно было, удобно устроившись на ветвях, спокойно читать. Под железнодорожным полотном тоже было неплохо, но там мешали поезда, которые все время сновали то в одну, то в другую сторону.
Больше всего книжек я прочел в дупле этого великолепного ясеня, гостеприимство которого в эти минуты доставляло мне ощущение непередаваемого счастья. Сквозь листву на страницы книги падал зеленоватый свет солнечного дня… Ах, а теплый свет прозрачной листвы! А горьковатые ароматы, исходившие от корней старого дерева! А волнующее чтение, а с жадностью проглатываемые книги!
Это прекрасное и полное уединение продолжалось до тех пор, пока меня там не выследил пан доктор Матиаш. Однажды он уселся на каменную скамейку, чтобы съесть завтрак, завернутый в бумагу. Его тонкий слух, очевидно, уловил какие-то звуки, когда я, завороженный чтением, глубоко вздохнул или зашелестел страницами и заставил его взглянуть наверх, на ветви, где, к моему великому огорчению, он увидел меня. По чистой случайности я как раз тогда читал книжку, взятую у нашего Милы, и вполне пристойную. Увидев меня на верхушке дерева, пап Матиаш поднялся и позвал:
— Эй, что ты там делаешь?
— Читаю, пан советник.
— А о каких же тайнах ты там, наверху, читаешь?
Я быстро захлопнул книжку и прочел старику написанное на обложке название:
— «Записки палача Яна Мидларжа».
— Удивительно, — сказал он, покачав головой. — А я тебе помешал. Но почему ты выбрал для чтения это место?
— Да просто так, — сказал я.
— Где уж там, — засмеялся он. — Это не просто так. — И позвал меня: — Слезь-ка вниз, я тебе кое-что скажу.
Я послушался, и он показал рукой, чтобы я сел рядом. Взяв у меня книжку, он сразу вернул ее и спросил:
— Ты любишь мыться?
— Моюсь, — сказал я.
— И наверняка знаешь, что тот, кто моется, — вдвойне человек. А ты, сынок, сколько раз человек?
— По-моему, пять раз, — ответил я.
— Ай-ай-ай, — удивился пан Матиаш. — Это ты должен мне растолковать. Как ты до этого додумался?
— Пожалуйста, я с удовольствием объясню, — сказал я. — Если я читаю такую книжку, значит, знакомлюсь с историей, значит, я трижды человек. Не правда ли?
— Правда. Ну и…
— Во-вторых, если я читаю книжку под названием «От Багдада до Стамбула» или «На волнах Ориноко» и узнаю о географии, то я четырежды человек.
— Твоя правда, — кивнул пан Матиаш. — А вот почему же ты думаешь, что ты пять раз человек?
— Пять раз человек я потому, что знаю о фонографе, — похвастался я. — А кроме того, потому, что знаю, как сконструирован «Наутилус». А потом мне известно, как запустить человека на Луну.
— Превосходно, превосходно, — воскликнул изумленный пан Матиаш и посмотрел на меня с такой нежностью, что у меня чуть не закружилась голова.
— А теперь, друг мой, скажи-ка мне, как тебя зовут и сколько раз хотел бы ты на самом деле быть человеком.
— Меня прозвали Сверчок, — сказал я. — А человеком я хотел бы быть десять раз.
— Дитя мое, позволь тебя обнять, — воскликнул пан Матиаш и обнял меня за плечи. — Ты чудо. Я счастлив познакомиться с мальчиком, который сидит на дереве и стремится к знаниям. Я сам десять раз почувствовал себя человеком, убедившись, что на свете не перевелись такие благородные души, как ты. Я счастлив, как уже давно не был.
Я тоже был счастлив от того, что так просто и легко порадовал этого старого господина, который сразу же назвал меня своим другом и предложил мне встречаться с ним хоть изредка и беседовать о разных умных вещах, потому что, как он заметил, на свете немного людей, с которыми можно говорить о делах серьезных и тонких, упражняя в разговоре свой ум и обогащая сердце и душу.
— Я был бы очень рад, — сказал я, но тут же предупредил: — Только я, пан доктор, знаю очень мало, и нередко люди смеются, когда я о чем-нибудь их расспрашиваю.
— Понимаю, сынок, ты хочешь знать слишком много, — сказал пан Матиаш. — А ты не торопись. Время идет своим чередом, его нельзя подгонять, пришпоривая, словно верховую лошадь. Возьми все от своего счастливого и пытливого возраста. Чего бы только я не дал, сынок, чтобы оказаться на твоем месте и не знать ничего, что теперь знаю. Если бы я мог побыть в твой шкуре и видеть впереди то замечательное время, которое скрестит шпаги с моей неуемной жаждой познания! Не стремись узнать все сразу. Тогда много потеряешь. Ведь жажда знать, идущая от чистого сердца, — это, брат, больше, чем само знание. За долгие годы жизни ты и без того узнаешь предостаточно.
— А мне хотелось бы знать хотя бы столько же, сколько знают мои братишки, — сказал я.
— О, если бы тебя на каждом шагу преследовало недовольство собой… — Пан Матиаш посмотрел на часы. Он, должно быть, торопился, потому что близился вечер, и тени становились длиннее…
— Придется нам расстаться, — сказал он, — но я надеюсь, что мы еще встретимся. Я был бы рад увидеть тебя здесь снова в ветвях этого дерева, погруженного в чтение новой книги. А теперь беги домой, мама не должна из-за тебя беспокоиться и волноваться.
— Мое почтение, — сказал я и помчался домой.
Если такой случай происходит с вами в десять или одиннадцать лет, он может основательно вывести вас из равновесия. Он совершенно перевернет мир ваших представлений, и вы растеряетесь, не зная, как поступить. Я не знал, что даст мне эта встреча. С одной стороны, меня радовало, что нашелся человек, который разговаривает со мной, как со взрослым, но я боялся, что он пытается проникнуть в мир, принадлежащий только мне, и куда я до сих пор никого не впускал. Я не хотел пускать в него даже маму и братьев. Какое волнение охватывает тебя, когда ты сидишь, укрывшись в ветвях старого дерева, никто об этом не знает, а ты читаешь там то, что, по мнению взрослых, еще не нужно, рано тебе читать, а теперь этого не будет, и я понял, что никогда уже не смогу забраться туда и
