прямо на него.
«Не шевелиться и ждать...» — думал он, затаив дыхание.
— Поторопитесь! — приказал офицер работавшему у пропеллера.
«Ждать...»
Наумову было страшно. Он чувствовал себя одиноким. Он представил себе своих товарищей, роющих рвы, ему захотелось быть с ними.
Он вдруг подумал, что им угрожает опасность, что самолет несет им смерть. Мысль эта привела его в волнение. Допустить этого нельзя ни в коем случае! Нужно бежать к ним, предупредить. Но как бежать с больной ногой? Как их предупредить? И вдруг в голове у него мелькнула мысль: сирена! Как это он сразу не сообразил!
Не спуская глаз с фигуры офицера, Наумов стал пятиться в глубь перелеска. Он осторожно поднял с земли сирену, принялся вращать ручку. Но вместо обычного звука сирены раздались лишь негромкие скрип и шипение.
«Испорчена!» — с досадой подумал Наумов.
Шипения и скрипа было, однако, достаточно, чтоб убедить немцев, что в лесу кто-то есть. Офицер направил револьвер в сторону перелеска. Стрелять он всё же не спешил, боясь звуками выстрелов привлечь внимание, быть обнаруженным.
Наумов стал вращать ручку быстрее, и вдруг — пронзительный звук воздушной тревоги с силой вырвался из сирены, спугнул лесных птиц, пронесся сквозь лес на просторы. Сердце Наумова радостно заколотилось.
У самолета засуетились. Офицер на мгновенье прислушался, затем стал стрелять в сторону, откуда неслись звуки. Он понимал, что самолет обнаружен и что теперь звуки выстрелов уже не опасны. Стрелявший был опытен и осторожен: опасаясь засады, он не двинулся к лесу, а, опустившись на одно колено, стал размеренно, слева направо простреливать перелесок. Звук сирены служил ему хорошим ориентиром.
Наумов слышал свист пуль. Одна из них, взвизгнув, ударилась подле него в ствол дерева.
«Хоть бы услышали наши», — с тоской подумал Наумов, вращая ручку сирены.
Офицер крикнул сидевшему в самолете:
— Огонь!
Пулеметная очередь резнула листву. Что-то кольнуло Наумова в руку. Узкая струйка потекла из рукава. Боль не показалась Наумову сильной, и он хотел продолжать вращать ручку, но рука его отказалась повиноваться. Он взялся за ручку левой рукой. Его обожгло в плечо, теперь боль была сильна, он стал валиться на землю.
Сирена умолкла. Умолк и пулемет. Пули перестали свистеть. Наумов почувствовал облегчение.
Но тут в тишине послышался лязг металла.
«Опять взялись починять, сволочи!» — понял Наумов.
Он знал, что стоит ему сделать движение — и снова застрочит пулемет, засвистят пули. Он сознавал, что он ранен, но может выздороветь, жить. Он сознавал, что жизнь его может быть спасена, если он будет лежать тихо. Конечно, нужно лежать тихо, не шевелясь. Он имеет на это право, — разве не предупредил он своих товарищей звуком сирены?
Лязг железа сменился прерывистым жужжанием пропеллера.
«Сейчас улетят...»
И тут его охватило сомнение:
«А что, если сирену не услышали? Самолет полетит бомбить наших... Чего же я жду?» — встрепенулся он вдруг и, потянувшись к сирене, пытался вращать ручку лежа. Это ему не удалось, и он, превозмогая боль, держась за ствол деревца, поднялся, упрямо взялся за ручку. И снова пронзительный звук воздушной тревоги, казалось, еще более резкий, чем прежде, вырвался из сирены, пронесся сквозь лес на просторы. И точно в ответ сирене снова застрекотал пулемет. Наумов почувствовал удар в поясницу и потерял сознание.
Бессмысленно было стрелять, но от злобы к тому неизвестному, кто раскрыл их присутствие, кто завываньем сирены призвал на них гибель, кто был, казалось, неуязвим, немцы стреляли.
Когда они уже были готовы подняться в воздух, то увидели над собой советские истребители.
Люди, прибывшие к месту, где горел немецкий самолет, нашли Наумова. Он лежал ничком, безмолвный, обхватив руками сирену. Его люстриновый пиджак был в крови. Когда Наумова поднимали на носилки, вслед за ним потянулась зажатая в его руках сирена. Нужно было сделать усилие, чтобы вынуть ее у него из рук.
1941 год
СОЛДАТСКАЯ КРУЖКА
Когда супругов спрашивали, какой они национальности, жена отвечала:
— Мы — немцы.
Это, правда, не вызывало и тени сомнения. Но Бернард, будучи педантичным, добавлял:
— Точнее сказать — немецкие евреи.
Супруги жили в согласии, и Бетта, слыша поправку мужа, утвердительно кивала головой. Однако, если даже не быть столь покладистой, что, собственно, можно возразить против такой поправки? Отцы, деды, прадеды их родились в Германии и были евреями. Почему ж в таком случае не считать Бернарда правым, когда он с присущей ему добросовестностью отвечал более точно?
Бетта и Бернард родились лет семьдесят назад в одном из городков Восточной Германии, отошедших после первой мировой войны к Польше. Они прожили долгую совместную жизнь. Многие годы были они бедны, но, будучи трудолюбивыми и бережливыми, смогли купить себе под старость маленький домик; в нем собирались они доживать свои дни. У них был сын, работавший механиком в Берлине и посылавший им деньги на жизнь.
С момента прихода фашистов к власти много страшных слухов пришло из Германии. Рассказывали люди, заслуживавшие доверия, но Бетте и Бернарду не хотелось им верить — не вязалось всё это с народом, к которому они себя причисляли. Им трудно было поверить даже тогда, когда сын вынужден был эмигрировать из Германии в Канаду. У него, считали они, была с детства горячая голова. Их, стариков, немцы вряд ли обидели бы.
Старики собирались праздновать пятидесятилетие супружеской жизни. Сын прислал в подарок отцу золотые часы, матери — меховой воротник на пальто. Подарки лежали на видном месте в шкафу, и старики по нескольку раз на день любовались ими. Когда заходили соседи, Бетта как бы невзначай раскрывала шкаф и с гордостью показывала гостям подарки сына.
В одно летнее утро германские полчища ворвались в городок.
Сразу же распространились слухи, что молодых евреев заберут в концентрационные лагери, а стариков и старух выселят. Население было в ужасе. Бетта оделась и направилась к штабу.
К начальнику ее не допустили, но ей удалось заговорить в канцелярии с писарем.
— Верно ли, что евреев — стариков и старух — выселят из города? — прямо спросила она.
— Я этими делами не ведаю, — ответил писарь уклончиво, — спросите напротив, в гестапо.
— В гестапо?
Немало страшного слышала Бетта о гестапо, но ее охватила решимость дознаться правды.
Ее и в гестапо не пропустили. Она ждала, пока оттуда кто-нибудь выйдет. Завидя выходящего из гестапо офицера, она обратилась к нему с тем же вопросом.
— Это еврейские провокации, — сказал человек из гестапо. — Идите
