воды спал катастрофически: на четырнадцать метров! Берега оголились, и насосная и в самом деле как будто убежала от воды и очутилась далеко на скалах.
Морозов, не зная о таком обмелении реки, воспринял тревогу Ромы как панику.
— Ты понимаешь, что плетешь?
— Понимаю, товарищ директор.
— Так как же насосная могла убежать с берега?
— Не понимаю, товарищ директор.
— Глупости! — рассердился Морозов. — Садись, остынь немного.
Но вдруг он сам поднялся, и Надежда заметила, как неестественно дернулся его давно не бритый подбородок. Только теперь дошло до сознания Морозова, что случилось с насосной. Пока Рома докладывал, он успел подумать о самом худшем: станцию могло зацепить снарядом, могло повредить моторы, но все это не так пугало его, все можно было поправить. Но чтобы она очутилась на мели, он никак не ожидал. Это означало, что вся операция по спасению завода поставлена под угрозу.
Какую-то минуту Морозов стоял, тревожно сощурив глаза, и казалось, он сейчас больше взволнован, чем в ту ужасную ночь, когда ему сообщили, что завод окружают.
Где-то со стороны Хортицы глухими перекатами гудела орудийная канонада. И совсем близко, в заводском парке, бухала гаубица. Она била прямо через завод. От каждого ее выстрела содрогались стены, звенели стекла и как-то жалостливо отзывался бронзовый колпачок чернильницы.
Дежурный по штабу — теперь кабинет директора называли штабом, — понимая ситуацию, уже без звонка стоял на пороге, ожидая приказа.
— Жадана! И немедленно!
Жадан пришел мокрый, весь в грязи. Пока он добрался сюда из цеха, пришлось дважды под свистом мин ложиться прямо в лужу. В другое время над ним и подшутили бы, но сейчас никто на это не обращал внимания. Положение на насосной требовало срочных, решительных мер. Прежде всего надо было послать туда инженера. Как на грех, никто из руководства насосной еще не вернулся. Решили послать одного из цеховых инженеров. Старались подобрать такого, который хоть немного знал бы устройство станции. Перебирали и ни на ком не могли остановиться. Сейчас, когда в цехах все кипело — лихорадочно разбирали и грузили в полутьме, почти на ощупь, механизмы, — ни одного инженера снять было невозможно.
— Кстати, — заметил Морозов, — а ведь туда не одного, а двух надо послать.
— Почему двух? — не сразу понял Жадан.
Морозов кивнул Роме и дежурному, чтобы подождали в приемной, и, когда они вышли, досказал почти шепотом:
— Одного убить могут.
Дело с насосной приобрело настолько экстренный, неотложный характер, что им обоим некогда было даже присесть. Надежда тоже поднялась. И чем больше имен они называли, тем все яснее ей становилось, что идти должна именно она. Сейчас из всех инженеров она была самой свободной. К тому же структура станции ей знакома. Когда-то, еще до института, она там недолго работала. И Надежда сказала об этом.
— Вы? Нет. Ни в коем случае, — поспешно ответил Морозов, и тон его не допускал возражений.
Он не мог принять ее предложения. Если бы это произошло в другое время, Морозов, конечно, послал бы ее, даже не спрашивая у нее согласия. Но теперь подвергать Надежду такому риску было бы с его стороны просто бессердечностью. Нет, нет, она туда не пойдет. Ни за что! Он теперь должен заботиться о Надежде. Это он твердо решил еще утром, когда узнал, как погиб ее отец.
Но именно воспоминание об отце и привело Надежду к такому решению. После ночной исповеди Марка Ивановича мысли об отце не покидали ее. Где бы она ни была — работала ли в цехе, готовила ли Морозову ведомости, — отец неотступно стоял перед глазами. Она как будто увидела его живого, узнала, каков он, и впервые, как с живым, говорила и советовалась. Услышав о катастрофе на станции, она сразу же подумала: «А что бы на моем месте сделал отец?»
— Он пошел бы туда, не колеблясь, — как-то непроизвольно вырвалось у нее вслух.
— Кто это пошел бы? — насторожился Морозов.
— Разрешите мне, — уклонилась от ответа Надежда. — Вы же сами видите, сейчас послать туда больше некого.
— И в самом деле, некого. Пусть идет, — согласился Жадан.
Морозов сначала возражал и Жадану, но угроза остаться без воды вынудила его согласиться.
— Тогда не медли, Надийка.
Через несколько минут, наскоро собравшись, Надежда с бригадой Ромы уже направлялась к берегу. Небо снова затянулось тучами, и густая темень застилала дорогу, Раскаленная солнцем земля и после дождя дышала теплом. С самого вечера невероятно парило. Казалось, вот-вот ударит гром и разразится ливень.
Обстрел завода утих. Замолкли и наши батареи. На оба берега опустилась зловещая тишина.
Только вдали на Хортице ни на минуту не прекращался грохот. Битва за Хортицу все разгоралась. Заревом освещало тучи над нею. Временами грохот канонады так нарастал, что казалось, будто весь остров провалился и от него осталось только это страшное зарево.
До насосной, если идти по шоссе, более пяти километров. Чтобы сократить путь, бригада миновала рабочий поселок и двинулась напрямик.
Дорога становилась все хуже. В непроглядной тьме сливались воедино земля и небо. Порой темнота становилась такой густой, что казалось — ее можно взять в пригоршню. Беспрестанно натыкаясь на кусты и выбоины, брели они по лужам. Иногда приходилось не столько идти, сколько ползти.
Почти с первых шагов этого похода Надежда убедилась в своей непрактичности. Она предусмотрительно взяла в поход все: инструмент, бумагу для чертежей, плащ, винтовку, патроны, даже медицинскую сумку пополнила, но вот с обувью — как была в сандалетах, так в них и пошла. А у них сразу же оторвались ремешки. Чтобы совсем не потерять в грязи, пришлось положить их в рюкзак и идти босиком.
Рома шел впереди. Он все время трогательно заботился о Надежде, неожиданно ставшей его начальником. Время от времени он останавливался, подавал ей руку, помогал перелезать через насыпь. И хотя сам был нагружен канатами и ломом, почти силой отобрал у нее рюкзак. А когда она растеряла свои сандалеты, он прощупал всю лужу, пока не нашел их, и всю дорогу потом настойчиво предлагал ей свои сапоги.
Вслед за Надеждой друг за другом шли четверо дежурных из бригады Цыганчука. Такие же, как и Рома, совсем юные, так же, как и он, навьюченные, с винтовками наготове. Со стороны группа напоминала разведчиков, направляющихся в тыл противника.
Все это воодушевляло Рому. Он весь проникся боевым духом. По тому, как он держал винтовку, как инструктировал и муштровал свою группу, — а это он делал основательно, с видом знатока, — чувствовалось, что Цыганчуку было по душе боевое задание.
Этот юноша принадлежал к тем заядлым «фронтовикам», которые в первый день войны
